Айя Субботина - Фокус

Для нее у меня есть то, что я никогда не говорил ни одной женщине и до недавнего времени не испытывал потребности сказать.

Мне без нее больше, чем плохо, больше, чем грустно и больно.

Мне без нее пусто.

Без нее никак.

Я засыпаю с этими мыслями и просыпаюсь только когда чувствую слабое прикосновение к моей ладони. Быстро потираю кулаками глаза, чтобы убедиться, что все это мне не снится: слабая улыбка на обескровленных губах, темные круги вокруг зеленых глаз, которые смотрят прямо на меня. У нее так впали щеки, что я с перепугу как-то тупо шучу:

— Доброе утро, Кощея Бессмертная. Зима заканчивается, а ты надумала в спячку впасть?

Она явно хочет что-то сказать, но сдается и просто моргает.

— Ты не хочешь уже выздоравливать, а? У нас вроде как планы были на ближайшее время, забыла?

— Помню, — очень тихо, почти одними губами, говорит Йори.

Я принес кое-что, и держу эту штуку в кармане с того дня, как моя выдумщица попала в больницу. Честно говоря, никогда не придавал значения этим вещам, потому что романтиком никогда не был, но все равно хочется, чтобы хоть что-то у нас было как у всех парочек.

Парочек, блин. Кто бы сказал, что в моем лексиконе появятся такие слова — я бы его на смех поднял. А сейчас вообще не до смеха. Зато Йори улыбается, пока я, сосредоточенно хмурясь, достаю кольцо и надеваю ей на безымянный палец. Ничего особенного: белое золото и осколок бриллианта, классическая оправа, потому что выдумщица так и не ответила на мой вопрос, когда я скинул ей целую кучу фото.

— Рано же еще, — снова шепчет она.

— Ничего не рано, считай, что я встал на одно колено и сказал романтическую фигню. А в ЗАГСе надену обычное, как положено. — Я понимаю, что ждать от больной женщины осмысленных реакций — глупо, но почему она опять плачет? А меня тянет смеяться, так смешно Йори морщит нос. — Что опять не так?

— Это просто… выходит соль, — улыбается она, и я, плюнув на все, забираюсь к ней на больничную койку.

— Ну раз соль, то ладно.

Глава пятьдесят шестая: Андрей

Я забираю ее из больницы через четыре дня, когда проходит кризис и температура падает до комфортной, хоть врачи настаивают, чтобы Йори побыла под строгим надзором хотя бы до конца недели. Но мы наступаем единым фронтом: я говорю, что уже просто подыхаю без своей женщины рядом, Йори клянется соблюдать постельный режим и все рекомендации, а Сова…

Сова удивляет нас обоих, хоть мы оба делаем вид, что ничего такого не произошло, когда она строго смотрит на пожилого врача и так же строго заявляет:

— Я сама буду за ней ухаживать, дядя доктор. И поить полезным чаем.

В этом мы с ней точно одна кровь: мне тяжело признаться в любви, и я нахожу для этого другие слова, а Совушке тяжело выразить свои чувства простыми словами, поэтому она делает то, что умеет и может — она заботиться о «своем человеке».

И все потихоньку идет своим чередом: Йори выздоравливает, Соня поит ее чаем, а я впервые в жизни лечу с работы домой, словно ненормальный. Лечу в дом, где есть ужин, уют и тепло, где Сова прилежно учится писать в своих первых тетрадях, а Йори кочует с ноутбуком по всей квартире и вся увлечена новым романом, о котором иногда трещит просто без умолку. И мы втроем ждем пятницу, чтобы потихоньку, без пафоса и всяких Чудес света, расписаться.

В пятницу я как раз выезжаю с работы: задерживаюсь после эфира почти до одиннадцати, а по дороге успеваю каким-то чудом поймать почти закрывшийся цветочный магазин и купить какой-то милый цветок в горшке. Просто так, без всякого повода. И это тоже очень на меня не похоже, но теперь уже в принципе плевать.

Обычно я вожу осторожно и не гоняю без лишней необходимости, поэтому, когда за поворотом на свой свободный «зеленый» потихоньку трогаюсь с места, успеваю притормозить, когда прямо передо мной на дорогу выбегает взлохмаченная женщина. Ее явно штормит и шатает, словно под ее ногами происходит локальное персональное землетрясение. Она озирается по сторонам, точно не соображая где и что происходит, шарахает в сторону от нервно сигналящих автомобилей, зажимает ладони руками. Я почему-то сначала обращаю внимание, что одета она не по погоде: порванные колготки, сбитые колени, кроссовки под мятое голубое платье, расстегнутое легкое пальто. Взъерошенные волосы, потеки косметики на распухшем лице с парой синяков. Именно из-за них я не сразу, а только через минуту понимаю, что это лицо мне знакомо. Настолько, блядь, знакомо, что в первую секунду хочется на хрен переехать тварь на всем ходу, а потом, для верности, сдать назад, чтобы убедиться, что гадина точно больше не испортит жизнь мне и Соне. Но когда она поднимает взгляд и смотрит прямо на меня, вся злость как-то мигом сходит, и остается только… жалость. Потому что ни одна женщина, даже если она последняя тварь, не заслуживает быть вот этим, чем-то очень отдаленно напоминающим нормальную женщину.