Агния Кузнецова: Долли

Но царь все же воздавал заслуженные почести полководцу Кутузову, учитывая исключительную любовь к нему народа. Михаил Илларионович получил титул князя и орден Георгия Победоносца Первой степени — орден, олицетворяющий победу России.

— Ну вот, кажется, все, — отодвигая книгу, сказал Григорий и с удивлением взглянул на Дарью Федоровну, которая продолжала стоять сзади него, пока он выписывал авторов и названия произведений.

Она взяла книгу, заложила в нее лист бумаги, исписанный Григорием.

— Ну что же, зайдите на днях. Я кое-что подберу вам.

Григорий поблагодарил девушку, сказал: «Всего доброго!» и вышел из библиотеки в смятении чувств.

Его вдруг обеспокоила связь времен, которую первый раз в жизни глубоко и как-то необычно ощутил он сегодня: Дарья Федоровна Фикельмон, жена посла, красавица, приятельница Пушкина, и Дарья Федоровна Кутузова, библиотекарь двадцатого века, увлеченная той Долли и ее окружением, очевидно, главным образом из-за совпадения имен.

Пока что Долли двадцатого века произвела на Григория большее впечатление, чем та Фикельмон. Он шел домой и вспоминал ее задумчивые глаза, скромную одежду без притязания на моду, длинную косу и полное отсутствие косметики, что казалось ему особенно удивительным. Она была такая, какая была. Не хотела казаться лучше. Да ей и не надо было этого: она бы потеряла свой стиль. Мысленно перебрал девчонок из своей школы, которую кончил он два года назад, а потом сразу был призван в армию. Все одноклассницы старались незаметно подвести синим тоном глаза, подкрасить тушью ресницы, челками прикрывали брови, не понимая, что открытый лоб и брови — украшение лица. «А ее они, наверное, раскритиковали бы», — подумал он и с нетерпением стал ждать завтрашнего дня.

А Долли двадцатого века вечером тоже вспомнила Григория Тихонова — юношу высокого роста, широкоплечего и стройного, с бархатистыми темными глазами, и усмехнулась вслух:

— Наверное, не одна девчонка заглядывается на него!

— Что ты сказала, Долли? — спросила мать, накрывая в кухне стол, покрытый веселой цветастой клеенкой.

— Да я так, мама, просто устала на работе молчать.

— А! Ну тогда разговаривай, разговаривай сколько хочется!

Они сидели за столом в маленькой чистой кухне и с удовольствием ели холодную курицу, пили крепкий чай с молоком, закусывая бутербродами с сыром.

— Очень занятный приходил сегодня читатель — прямо из армии, заехал по дороге к родственникам, — рассказывала Долли. — Хочет получить интересные материалы, познакомиться с пушкинским окружением, особенно с Долли Фикельмон. А с какого конца подойти к этому — не знает.

— Но уже то приятно, что интересуется. Надо таким читателям помогать изо всех сил.

— Я и помогу, мама, мне это самой интересно. А видела бы ты его лицо, когда я назвала свое имя.

Долли и мать весело засмеялись.

— Да ты, мамочка, веселенькую историю со мной устроила.

— Не я, доченька, отец!

— Все равно. В самом деле, вы оба заставили меня жить сразу в двух веках. Право же, мне иногда кажется, что я присутствую там, в салоне Фикельмон, на балах, во дворце, переживаю трагедию Пушкина.

— Может быть, тебе, Долли, надо записывать свои видения?

— Я уж и так стала записывать, мама, даю названия, как главкам в книге. Мысленно проходят такие сцены, что диву даешься. Вот вчера опять, пока этот читатель перелистывал книгу, а я стояла возле него, куда только не унесла меня фантазия.

— Так это же интересно, Долли! Ты работаешь в книжном храме. Ты много знаешь. Ты начитана. Ты этими записками можешь во многом помочь своим читателям. Вот этому же молодому человеку, что приходил сегодня к тебе.

«Это, в самом деле, интересно и нужно», — думала Долли, лежа в постели в своей маленькой комнате. И опять ей представилось...

Семилетняя Долли и ее сестра Екатерина жили у бабушки Тизенгаузен, урожденной Штакельберг, в ее эстляндском имении.

Елизавета Михайловна только что возвратилась из дальней поездки к отцу.

В доме все не так, как обычно. Шумно. Весело. Долли и Катя повисли на шее матери. Слуги носят из кареты в дом вещи. Бабушка суетится, дает указания повару, что приготовить к обеду.

Елизавета Михайловна снимает шляпу, приколотую к волосам длинной булавкой с головкой, украшенной драгоценным камнем, кое-как приглаживает у зеркала волосы и достает из чемоданов подарки от дедушки, передает его приветы, пожелания хорошо изучить французский, немецкий языки и особенно русский. Она необычайно весела и оживлена, сразу же объявляет, что долго не задержится здесь: сняла дачу в Стрельне под Петербургом и на все лето увезет детей.