Иван Зорин - Время сомнамбул

Вся работа легла на плечи дюжины крепких парней в черной форме. Они составляли городскую полицию, и на другой день под руководством своего начальника-майора, толстяка с красным одутловатым лицом, брали по списку, составленному врачом, зараженных сомнамбулизмом. Нет-нет, это не было арестом, и речь, конечно, не шла о тюрьме, боже мой, конечно, нет, это даже и принудительным лечением назвать было нельзя, потому что никакого лечения не предвиделось. Лунатиков просто отвозили в пустевшие лачуги рыбацкого поселка. Случилось все так, как и предлагал мордатый ночной сторож. Он же был единственным, кто оказал сопротивление, бросившись на майора с кулаками. Но его быстро скрутили. Две полицейские машины со встроенным внутри решетчатым отсеком с раннего утра сновали по городу и, ссылаясь на вчерашнее обращение мэра, вытаскивали сомнамбул из постели. Толпившимся вокруг родственникам полицейские объясняли, что у них приказ, и с наигранной улыбкой, прилипшей к их скуластым лицам, повторяли слова городского главы: «Все будет хорошо». Некоторые полицейские, давно знавшие семьи зараженных, извинялись за вынужденное вторжение. «Не волнуйтесь, — успокаивая родню, смущенно кивали они в сторону больных, — под наблюдением врача им там будет лучше». Родственники плакали, но согласно качали головой. Нечего и говорить, они проявили сознательность, эти родственники. Взрослые дети провожали родителей до машины, помогая забраться, поддерживали их, в то время как полицейские, скрежеща ключом, словно отмычкой, открывали решетку внутри. Потом дверь оглушительно захлопывалась, а дети все не уходили, вдыхая медленно плывшие на холоде выхлопные газы, смотрели вслед, пока автомобиль не скрывался за поворотом. Чету Варгиных, Второго и Третьего, повезли вместе на одной машине. Они нежно обнялись на жестком сиденье и ни разу не обернулись на детей. Такое невнимание, говорившее, возможно, об отсутствии любви, дети объяснили слабоумием, которое развивал лунатизм. Дверь к Первому пришлось ломать, его вытащили под руки пьяного и сонного, отволокли по снегу, оставляя две борозды от сапог, в которых он спал, и бросили на заднее сиденье, где с мрачной ухмылкой уже спал мордатый сторож. Заселяли больных как попало, по трое-четверо в домик. Больше те не вмещали. Со стороны все выглядело как заезд в коттеджный пансионат на берегу моря. Только срочно вызванная бригада плотников, вбивая колья в мерзлую землю, зачем-то возводила вокруг высокий забор. К вечеру он был готов, глухой, с плотно подогнанными досками, а в его единственных воротах разместился контрольно-пропускной пункт. Вся операция была проведена по-военному быстро и слаженно. Как и обещал городской глава, обошлось без возмущений, все прошло на редкость спокойно. Горожане осознали необходимость совершенного.

Старый рыбацкий поселок, приютивший сомнамбул, официально именовался теперь обсервационным лагерем, а заключенных в нем называли не иначе как «изолированными», чтобы лишний раз не напоминать о болезни, угрожавшей всем и каждому. Родственникам категорически запрещалось их навещать, и это казалось разумным. Свидания, любой непосредственный контакт, были чреваты тем, что вирус вырвется из наспех сколоченных стен и пойдет гулять по городу. А поговорить можно было и по телефону, который оставляли сомнамбулам. Только о чем? Разве послушать невнятное бормотание сомнамбул, преимущественно говоривших о себе в третьем лице? Нет уж, увольте, это и разговором-то не назовешь. Родственники должны были оставлять у ворот с КПП корзины с провизией — бутерброды, вареные яйца, овощи, не требовавшие приготовления, — все в бумажных свертках, которые потом сжигались на территории лагеря. Солдатам предписывалось, улучив момент, когда «изолированные» сидят по домам, — и только в этом случае! — нацепить марлевые повязки, делавшие их похожими на террористов, и быстро разложить продукты у порога тех, кому они предназначались. После некоторой тренировки, проведенной вне лагерных стен, у них это стало сносно получаться. Карантин был строжайший, лагерь превратился в черную дыру, откуда было не вырваться даже микробу. И это тоже сочли разумным. Раз в неделю «изолированному» нужно было доставлять в лагерь также чистую одежду. Старую при этом для стирки не возвращали, так что одежда получалась одноразовой. Это многие сочли для себя разорительным. Да что там говорить, нашлись даже те, кому это оказалось просто не по карману. Ссылаясь на занятость, такие приходили раз в месяц. Или, стыдясь бедности, не приходили вовсе. «Они уже все равно ничего не понимают, — оправдывали такие свою черствость, будто речь шла не о лунатизме, а о слабоумии. — И наверняка потеряли счет времени, им что неделя, что месяц. — Или валили все на власти: Забрать — забрали, так извольте обеспечить всем необходимым». Но власти по обыкновению отделались строгими инструкциями, установив часы «посещений», под которыми подразумевалась возможность принести передачу в надежде, что она пройдет дальше КПП, а не будет присвоена охраной. Эти предписания, требовавшие неукоснительного исполнения, были во множестве распечатаны и прибиты к внешней стороне забора. Однако охране было дано и несколько секретных распоряжений: в случае побега, малейшего неповиновения или другой нештатной ситуации разрешалось пускать в ход оружие, стреляя на поражение; смерть «изолированного» необходимо было держать в тайне, по-прежнему принимая передачи от родственников; тело умершего предписывалось сжечь в специальном железном баке, а прах, по усмотрению, либо развеять над океаном, отплыв на лодке не менее километра, либо захоронить у забора на глубине не менее трех метров, но никаких опознавательных знаков, естественно, не оставлять.