Светлана Полякова: И улыбнется счастье…

Она ведь никогда не встретит человека, который поймет ее слепого поэта. Никогда…

Митя не то чтобы испугался, просто чувствовал себя немного неуютно. В самом деле, разве прилично наблюдать за кем-то сквозь щелку приоткрытой двери?

Но человек не был рассержен. Он смотрел на Митю со спокойным и дружелюбным любопытством.

— Меня зовут Билл, — представился он, протягивая Мите руку. Рука оказалась твердой, с шершавой от мозолей кожей на кончиках пальцев. — Я художник.

— А я Митя, — представился в ответ мальчик, отчаянно краснея.

— Артем.

— Вы…

— Русские, — сказал Митя, заметив легкую озадаченность Билла.

— Просто живем здесь, — деловито добавил Артем. — Так вышло…

— Эмигранты?

— Нет. Наши родители тут работают… Мой отец дипломат, а Митькин — журналист…

— Понятно, — кивнул Билл.

Он встал и распахнул дверь во двор по-шире.

— Заходите…

Мальчики переглянулись. Артем уже собрался напомнить Мите, что они должны возвращаться, и так буря наверняка превратилась уже в торнадо, но Митя стоял как завороженный, переводя взгляд с лица Билла на плотницкий станок.

— А можно? — робко спросил он, не смея поверить в собственное счастье.

Билл рассмеялся:

— Конечно! Хочешь попробовать?

Митя кивнул.

— Давай, — пригласил его Билл.

Большая рука легла поверх маленькой. Рубанок сначала показался Мите тяжелым, почти неподъемным. Мягко и в то же время твердо Билл повел вдоль доски — в стороны полетели золотые стружки, а поверхность становилась гладкой, немного блестящей…

Митя сам теперь стал немножко волшебником. Он смотрел на летящие кудрявые стружки и смеялся.

— Что это будет? — поинтересовался он, когда они закончили.

— Рамка для моей картины, — сказал Билл. — Хотите посмотреть?

— В другой раз, — поспешил вступить Артем. — Нам уже пора возвращаться…

Билл обернулся и предложил им:

— Давайте я отвезу вас… Вы дорогу мне покажете?

Артем обрадовался — если быть честным, он теперь боялся заблудиться… Неплохое решение проблемы!

Билл попросил их минутку подождать, скрылся в доме на несколько секунд и вернулся уже одетым.

Спустя минуту они уже ехали по городку, окончательно разомлевшему от жары, оживленно болтали и иногда подпевали музыке, струящейся из магнитолы. Мир казался им волшебным и прекрасным.

У них появился новый друг.

Виолетта услышала, как открывается дверь за спиной. Она сжалась, пытаясь спрятаться в невидимый панцирь, как черепаха.

Карло Гонсало попытался закрыть ее собой, но ведь он тоже был невидимым.

— Как… поживаешь, доченька?

Виолетта молчала, молясь только об одном — чтобы он ушел. А еще лучше — умер. На месте.

От него пахло сивухой и еще какой-то специфической гадостью. Виолетта не знала, что это такое, но так от него пахло всегда, когда он…

— Не трогай ее! — услышала Виолетта отчаянный крик сестры.

Его рука уже лежала на Виолеттиной спине.

— Выйди, Любушка, — нарочито мягко сказал отец. — Выдь от греха подальше…

— Оставь ее, — грозно повторила Люба. — Оставь, пока я тебя не убила.

Рука вздрогнула, но все еще оставалась там, на своем месте, опустившись чуть ниже.

— Лю-ба, — грозно проговорил отец. — Знаешь ведь, Любушка, я дурного своим детям не сделаю… Придется тебя жизни поучить, Люба.

— Тебе учить? — насмешливо протянула Люба. — Тебе, скотине? Пьянь! Урод! Извращенец! Мало тебе меня, за малышку принялся, да? На такого урода, как ты, ни одна нормальная баба не польстится!

Голос Любы стал резким, почти визгливым — и Виолетта испугалась.

— Не надо, Люба, — попросила она. — Он же тебя и взаправду пришибет.

— Да все лучше, чем смотреть на его рожу, — не унималась Люба.

Рука замерла, потом Виолетта почувствовала освобождение, но все еще боялась обернуться и увидеть то, что происходило за ее спиной: крики, мат, глухие удары — и пронзительный Любин крик.

А потом тишина и пьяные всхлипывания отца: «Я не хотел, Любушка. Что я наделал…»

Виолетта зажмурилась, молясь, чтобы все это оказалось дурным сном. Открыв глаза, она все же обернулась и закричала.

Люба лежала на полу, раскинув руки, уставившись в потолок, как мертвая. Виолетта бросилась к ней, оттолкнув отца, разом протрезвевшего от содеянного, и прошептала тихо, дотрагиваясь до Любиной щеки:

— Люба? Ты… жива?

Это было самым лучшим — смотреть, как летят на пол длинные кудряшки стружек, и слушать рассказы Билла. Митя старался проводить в его мастерской как можно больше времени. Билл напоминал ему нерушимую стену, за которой он может спрятаться от ветра, бури и грозы.