Софи Гонзалес - Всего лишь полностью раздавлен [litres]

– Точнее не скажешь! – сказала Нив, салютуя диетической колой.

– Похоже, вчерашние танцы кто-то проклял, – добавил я.

Нив с серьезным видом кивнула. Лара посмотрела на нас испепеляющим взглядом.

– Неужели? Танцы очистили нас от токсичного багажа, который мы таскали. Теперь мы – свободные и одинокие. Нас уже не тянут на дно недоразвитые паразиты, высасывающие из нас любовь и не дающие взамен ничего более существенного, чем тухлый перепихон в чулане.

– У вас с Рене был перепихон в чулане? – спросил я.

– Это фигура речи.

– Сомневаюсь.

– Ну, все общепризнанные фигуры речи уже переиспользованы.

– Что и делает их фигурами речи. Если они не переиспользованы, то это просто слова, которые однажды кто-то сказал.

– Олли, – сладко промурлыкала Лара, – иногда ты можешь сильно раздражать, тебе кто-нибудь такое говорил?

– Кто-то, кроме тебя? Нет.

Плохая новость заключалась в том, что цепочки с кинжалом из розового золота на моей шее не хватило для того, чтобы отбить нападение Лары. А хорошая состояла в том, что я, наверное, никогда столько не болтал за школьным обеденным столом. И я чувствовал себя комфортнее обычного.

Пожалуй, вчерашние танцы все-таки имели какой-то смысл.

Уилл написал мне с просьбой опять встретиться на парковке, но я не собирался ему потакать. Я направился к своей машине, как только вышел из здания.

За мной послышался топот ног, и я положил ладонь на дверцу автомобиля.

– Олли, подожди, пожалуйста!

Он не мог просто отстать? Если честно, я думал, что уберусь отсюда, не встретившись с ним, учитывая, сколько старшеклассников сейчас собралось на парковке. Ученики сновали налево, направо и по центру, и я был уверен, что Уилл не станет рисковать и меня преследовать.

Но он все-таки бросился за мной вдогонку.

– Хотя бы поговори со мной, – попросил он. – Дай мне объяснить!

– В этом нет никакой нужды, – ответил я. – Лара мне уже рассказала. Ребята нашли мою фотографию в твоем телефоне.

– Ясно.

– Ясно, – повторил за ним я. – Поэтому, если у тебя нет убедительного объяснения, то тебе лучше даже не начинать.

Уилл выглядел озадаченным.

– Но ты ведь понимаешь, что тут нет ничего личного! Я хотел сбить их с толку.

– Ты не должен был так поступать.

Уилл начал озираться по сторонам, чтобы проверить, не мог ли кто-то нас услышать.

– Мы можем сесть в машину? – спросил он.

Я закатил глаза и прыгнул на водительское сиденье, хлопая дверцей. Уилл последовал поему примеру, устроившись на пассажирском месте и хлопнув потише.

– Олли, если бы я так не сделал, они бы стали что-то насчет нас подозревать, – пролепетал он, как только закрыл дверцу. – Мэтт не дал бы мне жить спокойно, он нацеливался бы на меня каждый раз, когда замечал, что мы общаемся: на обеде, на улице или…

– Ну и что? Пусть думает что хочет. У него нет доказательств.

– Ты не понимаешь…

– Неужели? – усмехнулся я. – Я совсем не представляю, каково быть геем?

– Ты, – перебил он меня, – совершил каминг-аут в Калифорнии. Я не говорю, что тебе было легко, но ты не можешь и вообразить, каково расти здесь. Я знал десяток гейских шуток еще до того, как почувствовал, что такое быть геем. Мои друзья никогда это не примут! Думаешь, Мэтт внезапно побежит в бутик и купит футболку в поддержку ЛГБТ?

– Тогда просто скажи, что это не так! Необязательно лапать девушку, чтобы доказать, что у тебя со мной ничего нет.

– Они всегда, всегда копаются, Олли. И они сперва про тебя шутили. Часто. Но ты же с ними не дружишь. И не догадываешься, какие они на самом деле.

– Но в этом и весь смысл, – возразил я. – Я – не с ними. Но они общаются с тобой уже целую вечность. Они тебя любят .

– Именно. Для тебя все иначе, потому что они не знали другую версию тебя. Ты носишь ожерелье, но сейчас никто ничего не сказал. Это как бы твоя метка. Но не моя. Мое – быть баскетболистом и одним из ребят-спортсменов. Думаешь, я могу спокойно прийти завтра в школу с ожерельем на шее?

– Слушай, – перебил я. – Тебе страшно. Неудивительно. Каминг-аут – это по-настоящему страшно и…

– Я не готов к каминг-ауту! – закричал он.

– Я и не прошу тебя его совершать, – сказал я, от расстройства хлопая по рулю. – Но если я с кем-то встречаюсь, то я ожидаю, что он не будет исполнять грязные танцы с кем-то другим, чтобы что-то доказать, оскорблять мой стиль или оправдываться перед своими приятелями.

– Я извинился!

– Плевать! Зачем мне извинения? Я хотел, чтобы ты подумал обо мне и позаботился о том, как я себя почувствую, а не вытворял что-то ужасное. Но ничего подобного не произошло. А как я могу все это продолжать, если знаю, что мысль о моем разбитом сердце не может помешать тебе сделать то, к чему никто тебя не принуждает?