Татьяна Леонтьева - Полтора килограмма соли

И больше она ни на какие встречи с режиссером не ходила.

Зато мы стали поговаривать, что можно выйти на другой уровень развития. Во-первых, если Саша будет писать рассказы, то может начаться какая-то литературная жизнь. Во-вторых, можно взяться за сценарии – и тогда попасть в кинематограф. Саша даже подумывала съездить в Москву на курсы сценаристов.

– Да, – кричала я, – да, точно! У тебя получится!

Но Саша не спешила. Мол, не так это просто, там для допуска к экзаменам нужно просмотреть несколько сотен фильмов, классических… А она, кроме наших современных, ничего особо и не видела… Балабанов вот…

Сам Балабанов не раз говорил, что он болен и жить ему осталось недолго. Но умер он все равно как-то неожиданно. «Сегодня умер Балабанов», – написала мне Саша. Мной немедленно овладела паника. Бедная Саша! Как она там? Плачет? И, самое главное, как теперь все эти планы? Рассказы, сценарии, кинематограф?.. Куда все это?

И как-то казалось, что все это неправда, как будто вот это очередная новость от Балабанова. «Снимает фильм», «Сказал в интервью», «Пишет сценарий». И вот – «Умер». И то, что больше новостей не будет, – непонятно.

Саша ревела два дня. У нее поднялось давление. Мама отпаивала ее валокордином. Несколько суток Саша не выпускала трубку из рук и принимала соболезнования, как будто у нее умер близкий родственник. Друзья писали и звонили, сопровождали ее в церковь на отпевание и на кладбище.

И вот наконец мы решили встретиться.

Да нет, Саша вроде как всегда, только иногда на несколько минут как бы отключается и подвисает. О Балабанове думает, ясное дело.

– Ну как ты? – спрашиваю я.

– Плохо, Таня, плохо. Я даже читать не могу. Читаю – и не понимаю, что я читаю. Бесполезно…

– Ну это действительно плохо, Саш. Ты давай отвлекайся как-нибудь?

– Да как отвлекаться? Я все время про него думаю.

Я говорю какие-то общие фразы, что время лечит и еще, почему-то, что все там будем. Хотя это, кажется, слабое утешение, вообще не утешение, а черт знает что.

– Ну я ничего… мне все говорят – думали, что со мной хуже будет…

– Типа, недостаточно скорбишь?

– Ну типа да.

И мы хохочем.

– Но главное, – жалобно говорит Саша, – ведь ничего не будет больше, ничего… Ни фильмов… Что же теперь делать, Таня?

– Да то же самое делать, Саш, – неожиданно припечатываю я и сама пугаюсь своих слов. Типа, а что, в чем проблема, что переменилось? Жив Балабанов или нет – какая разница?

Ну а… в сущности… это же не мешает любить. Правда же? Ведь на этом любовь не заканчивается?

Я неловко опускаю глаза и думаю над тем, что я такое брякнула. Мне вообще очень неловко перед Сашей. Потому что я не смогла пойти с ней на отпевание, не оказалась рядом в трудную минуту, не поддержала и теперь вот несу всякую околесицу.

А не смогла я потому, что в этот день от меня уехал Коваленко.

Наш роман сразу приобрел характер сезонного, и это было как будто навсегда. Коваленко находился в том возрасте и в том статусе, когда у человека все давно решено и он двигается по заведенному расписанию. Зимой в городе, летом на даче. До четырех часов читает книжки, ходит к писателям, встречается с любовницей. После четырех едет к университету и встречает жену. Она до сих пор работает, а Коваленко последние годы уже не работал, ему хватало денег от аренды кафе. Потом в магазин за продуктами. Вечером рыба в фольге – семейный ужин.

В июле гостят внучки. В августе приезжаю я.

Так продолжалось два года. Я приезжала и зимой, но тогда было холодно и бесприютно, встречаться особо негде.

Я жила в мухинской общаге, и Коваленко звонил мне на городской телефон раз в неделю, в понедельник, в одно и то же время. Я носила его кольцо на безымянном пальце правой руки. И писала ему письма. Если бы сейчас сложить все эти письма одно на другое, то получилась бы пачка мне по пояс, наверное. Но такой возможности нет: он их все уничтожил. Сохранились только поздние, электронные.

Вопросы верности и неверности мы с ним никогда не обсуждали, уговор был по умолчанию. Я жила «своей» студенческой жизнью. У Коваленки всегда была какая-то постоянная любовница, а когда приезжала я, он отправлял ее в отпуск. Говорил, что болеет или что гостят родственники.

Первой отправленной при мне в отпуск была Машка. Я видела ее фотографию: холеная пышнотелая баба разлеглась на диване. Очень большая. Я даже забеспокоилась:

– А если она узнает, что ты со мной?