Местом для портретирования она выбрала «бухту уединения»: так дикари прозвали микроскопический пляж среди скал сразу же за лагерем, куда можно было попасть только вброд, обходя отвесный берег с моря. Здесь уединялись по вечерам те, кто хотел заняться любовью. Для меня это была запретная территория. Все вечера я вынужден был коротать в поселке, – о нравах, царивших в лагере после наступления темноты, я узнавал лишь со слов самих дикарей.
Шел 66-й год Советской власти – это было время сплошь замороженных людей: нас с детства учили бояться, и я был одним из многих, у кого душа была покрыта толстым слоем льда как духовной броней, – но первое же столкновение с настоящей жизнью разнесло ее в клочья. Оказавшись в месте, где попирались сами основы ханжеской морали советского человека, я оказался словно голым перед его обитателями, решившими жить по-новому, что называется «с нуля»: говори, что думаешь; делай, что хочешь; поступай, как знаешь; отвечай только перед самим собой; верь во что хочешь и ничего не бойся, – я стеснялся быть тем, кем я чувствовал себя на самом деле.
Впервые оказавшись с Эстер вдвоем в «бухте уединения», ожидал чего угодно, только не того, что увидел: она тут же разделась догола и принялась танцевать, кружась вокруг меня, и напевая «Хава нагила». Моя спутница принадлежала, как потом пояснила, к секте танцующих хасидов, которые верили, что Бога надо постоянно развлекать, чтобы он не уснул и мир не погрузился в хаос.
Своей энергией она заразила и меня, заставив присоединиться к танцу: мы кружились, взявшись за руки, а наши ноги вязли в горячем песке, прижимаясь друг к другу, словно буквы в строке, – пока моя рука не наткнулась на ее упруго-весомую грудь, а ее на гульфик моих штанов. Дальнейшее течение времени было заведомо предсказуемо – каждый из нас стремился избавиться от боли перенапряжения, переплетясь между собой телами и образовав причудливое дерево Жизни с одним неведомым Эйн Соф посередине – и каждый ощущал его биение внутри себя как новую реальность.
Солнечный свет венчал нас, пробуждая в наших душах мудрость понимания того, что не стоит стоять на пути у высоких чувств и лучше довериться инстинкту, а ее переполняло милосердие ко мне и она позволяла мне проявлять любовную доблесть, героически атакуя ее, чтобы ощущать свое зыбкое могущество над ней, предлагающей себя во всем своем визуально-тактильном великолепии, словно у меня за спиной целая вечность, чтобы заслужить славу первого и неповторимого любовника моей царицы сладострастия.
Наш совместный танец вымотал нас вконец, и мы оба, как два пустых и гулких сосуда, весь день провалялись на песке и смотрели на небо, по которому плыли облака, гадая, что они значат: Эстер утверждала, что Бог таким образом пишет нам послания, которые мы просто разучились понимать, но если очень захотеть, то мы сможем, мы оба сможем.
Сладость от близости с ней, доступность ее красоты, к которой можно было прикоснуться, – лишь протяни руку, – наполняло меня такой радостью, словно я снова был в раю; в «кинематографическом раю» со сгинувшей в небытие Майей. Но только это было лучше.
Мне так хотелось выразить то хорошее, что я чувствовал, что я не удержался, чтобы не спросить Эстер: «В чем заключается природа человека?» —
на что она мне уверенно ответила: «В теле».
А потом, уже между делом, объяснила, что, по ее мнению, если познаешь тело, то познаешь и человека. Вот так просто взяла и выболтала мне одну из своих хасидских тайн. У нее их было много, и мне было чему у нее научиться, ведь она была старше меня на целых пять лет: для женщины ее тело является неиссякаемым источником ее мудрости.
Эстер в совершенстве владела своим телом, отлично зная, что красива и что все хотят ею обладать. Будучи еврейкой, она верила, что является носителем божественного начала, которым готова была поделиться с каждым, кто хотел нравственного совершенства. Когда мы занимались любовью, она прямо светилась изнутри, словно сквозь нее сквозило что-то еще более прекрасное, чем ее земная красота: я не мог оторвать глаз от ее лица, на котором блуждала полоумная улыбка блаженной радости, – позволяя прикасаться к своему Эйн Соф самой сакральной частью моего естества. Это было актом ее снисхождения ко мне: божественное начало на Земле принадлежало исключительно только хасидам, и чтобы понять глубину всей моей обездоленности, она давала возможность приобщиться к нему в себе, повторяя словно в шутку, что лучше всего Бог виден из ада, а русским он особенно хорошо виден – лучше всех остальных народов.
Читать дальше