Иван Плахов: 22 улыбки Бога. или Каб(б)ала любви

Первая в алфавите и первая в моей жизни. Нам было по 16 лет, а познакомились мы на уроках УПК, – странном изобретении советской педагогики, где старшеклассникам прививали навыки рабочих профессий, – изучали язык Фортран, словно китайскую грамоту. Будущая специальность называлась «Оператор ЭВМ».

Мы были из разных школ и оказались за одной партой случайно: опоздали на первое занятие и нас посадили рядом, на свободные места. С тех пор так и повелось – мы садились всегда вместе, время от времени перешептываясь между собой, когда преподаватель поворачивался к нам спиной и писал на доске символы машинного языка. Случалось это раз в неделю, а конкретнее по средам.

Занятия начинались рано, когда за окнами еще стояла кромешная тьма, такая же, как и в моей голове: бессмысленность того, что мы учили, порождала стойкое желание заняться чем-то другим, более осмысленным, – а соседство девушки, которой интуитивно хотелось понравиться, заставляло меня испытывать беспокойство по поводу моей привлекательности. Я стойко болтал ей милые глупости и даже не подозревал, что мои действия воспринимались уже как ухаживание.

Надо пояснить, что это было время всеобщей невинности: в школе так хорошо промывали мозги, что все наши мысли были исключительно о политике партии во всем мире, – сейчас в это трудно поверить, но мальчики и девочки в одном классе были чем-то вроде бесполых существ (ценились личные качества, всякая сексуальность негласно порицалась). Другое дело – девочки из соседних школ: на них условия этого целибата не распространялись.

Тогда я еще не знал, что природа все так устроила, что человек может получать удовольствие, лишь пользуясь другим человеком – как проводником для своих чувств к самому себе. Итак, она звалась Татьяна: если честно, я не помню, как ее звали на самом деле, память тут мне изменяет, – но так как я герметист, считающей родиной всех тайных наук, включая и каббалу, Египет, то придам именам всех женщин в этой истории условно-символический характер, поэтому назову ее Майя, что означает «Вода».

У нее были длинные русые волосы, которые она всегда убирала в косу, конец которой все время теребила, когда ей нечем было заняться: глядя на ее тонкие нервные пальчики, снующие вверх и вниз по косе, я невольно представлял, что они могли бы прикасаться и к моему телу, но робел в этом признаться даже самому себе. Когда она разговаривала, то никогда не смотрела в глаза: ее взгляд все время словно промахивался мимо моего лица, – она как будто меня не видела, – это бесило и одновременно возбуждало. Я с трудом сдерживался, чтобы не схватить ее голову и силой заставить взглянуть мне в глаза. Долго не мог понять, какого они цвета: оказались серо-голубыми с золотистыми крапинками, чуть раскосые, – а еще у нее были веснушки на носу. Я их заметил лишь тогда, когда она позволила себя впервые поцеловать: это было первого февраля, в кино, – я решился на это от отчаяния.

Я и не догадывался, что для того, чтобы добиться близости с девушкой, нужно просто действовать – первым сделать шаг к сближению с ней. Она была такой же неловкой, как и я: мы плохо понимали, что делали, – гендерные инстинкты в нас дремали под спудом книжного воспитания, диктовавшего нам совершенно фантастические представления о том, как вести себя в подобных ситуациях со своим партнером. Оставаясь наедине, мы делились друг с другом содержанием книг, которыми были увлечены: тогда это была научная фантастика, – фактически влюбляясь в сюжеты, носителями которых являлись. Она пересказывала мне Стругацких, я ей Лема. Я был влюблен в ее рассказы, она была моей Шахерезадой: мы обменивались словами, как дети фантиками – и каждая встреча с ней была для меня праздником.

К полдню, когда занятия в УПК заканчивались, вместе брели до метро и не могли насытиться друг другом: все казалось, что что-то не досказали, что самое интересное еще впереди, – наши встречи обрывались на полуслове. Чтоб их растянуть, я и придумал приглашать ее в кино, на дневной сеанс: фильм значения не имел – это был просто повод, – мы сидели вдвоем в темном зале практически одни, предоставленные друг другу, словно Адам и Ева в кинематографическом раю.

На экране мелькали тени чужих жизней, такие далекие от нас, как будто мы были на другой планете: но так оно и было, – мы предпочитали не замечать реальности в предвкушении любви. В мире, в котором значения слов давно утратили всякий смысл, каждому из нас приходится их открывать заново: чужой опыт не имел никакого значения, – важно было лишь то, что ты вкладывал в те звуки, которыми пытался выразить свои подлинные чувства и мысли. Так делал Адам Кадмон, когда давал определения и имена всему сущему.