Анна Берсенева - Гадание при свечах

– Рассказывал, – кивнула Марина. – И читала я о нем много. Я, конечно, ничего за день не видела по-настоящему. Но знаешь, мне показалось, что он какой-то другой – не такой, каким я его представляла. А почему – понять не могу.

– А! Это из-за цвета, наверное, – улыбнулся Алексей. – Ты к Москве привыкла, к разноцветной, да у нас и нет других городов. Орел ведь тоже такой? А Париж ведь – весь серо-золотой, ты заметила? Я сначала долго путался. Думал почему-то, что Лувр должен от Консьержери цветом отличаться. Все мне казалось, что город в какой-то дымке прозрачной стоит…

Марина засмеялась тому, как мгновенно и просто он объяснил ее неясное впечатление.

– Тебе не скучно со мной об этом говорить? – тут же забеспокоилась она.

– Ну что ты! Я же ни с кем еще об этом не говорил: просто не с кем было…

И тут, при этих его словах, на пустынном берегу Енисея, все его одиночество встало перед нею, как скала.

Она вдруг с мучительной ясностью поняла, что это действительно было так: что ему некому было рассказать о серо-золотых камнях Парижа. И обо всем, что происходило в его душе – ох, как же о многом! – ему некому было рассказать: все это было просто никому не нужно.

– А Монмартр помнишь? – сказала Марина. – Я по Арбату ведь ходить даже не могу: матрешки эти, фуражки, ордена на лотках… Но ведь и там – почти то же самое, только на парижский лад. И совсем другое… Живое, легкое, пузырьками играет, как сидр!

– Крепс ела? – улыбаясь, спросил Алексей. – Мое патриотическое чувство было крайне ущемлено, когда я убедился, что русский блин, оказывается, считается монмартрским национальным блюдом!

Они рассмеялись и поцеловались сквозь смех, остановив еще одно коротенькое мгновение.

– Я все-таки рада, что поехала, Алеша, – сказала Марина. – Ты не обижаешься, что я так говорю? Но у меня и правда словно пелена спала с глаз – только оттого, что я прошлась по Парижу. Может, действительно из-за того, что все дома одного цвета? Невольно приходится вглядываться получше…

Толя неизвестно откуда вынырнул перед ними, когда они уже подходили к дому.

– Толя, прости дурака – загулялся, забыл, что ты без ключа! – сказал Алексей, и Марина увидела, как улыбка сверкнула в его глазах. – Спасибо тебе…

– Да чего там, Алексей Василич, – махнул рукой Толя. – Ты у нас хоть и первый парень на деревне, а все ж дом твой не единственный. Я пока к Спиридонычу заглянул, принял на грудь… Так что я у него, если что. Наташка Холмогорова тоже с нами, – мельком добавил Толя. – До завтра, в общем! Да, свет-то отключили – говорят, до утра, – вспомнил он. – И генератор тоже крякнулся вчера. Хороши твои работнички!

Марина поднялась вслед за Алексеем на крыльцо и ждала, когда он откроет дверь. Она заметила, что пальцы у него вздрагивают, и осторожно взяла его за руку. Они вместе повернули ключ в замке и в дом вошли вместе. Потом, в комнате, Алексей на шаг отступил от Марины.

Вечер уже опустился на поселок Бор, шторы на окнах тоже задерживали свет – и в доме стоял полумрак и сливался с тишиною.

Свеча была вставлена в банку из-под майонеза. Алексей достал ее откуда-то с печки, зажег и поставил на круглый стол, стоящий посредине комнаты.

– Испугал я тебя тогда, Маринушка… – тихо сказал он, глядя на нее чуть исподлобья, словно в нерешительности. – Я о стенку головой готов был биться: хочу по-другому – и не могу, не умею, отучила жизнь. Ты… Совсем я тебе после ночи той противен?

Вместо ответа Марина шагнула к нему, провела ладонью по его седому виску, по щеке, потом прильнула всем телом.

– Как ты можешь мне быть противен, – прошептала она, – когда я тебя люблю, Алешенька, родной мой, всего тебя я люблю… Все во мне твое, вся я твоя.

– А я боялся… – медленно произнес он.

Лицо у Марины потемнело.

– Ты меня боялся? – спросила она, чувствуя, как голос ее прерывается. – Я знаю, от этого никуда мне не деться…

– Нет, милая, нет! – горячо прошептал он прямо в ее вздрагивающие губы. – Тебя я не боялся! Тебя я любил – с первой минуты, как только увидел. Наверное, и раньше еще любил, еще не видя… Я другого боялся: что ты меня не полюбишь никогда – за грубость эту, за все! Я себе таким выцветшим казался, таким старым, а в тебе этот свет так и сиял…

Она хотела что-то сказать, но тут же почувствовала, что говорить сейчас невозможно. Страсть его шепота, страсть каждого его движения подхватила ее, закружила неостановимым вихрем. Но это был какой-то удивительный вихрь: каждое движение приобретало в нем счастливую точность.