Анна Богданова: Самое гордое одиночество

Галина словно назло Уточке упрямо не желала смотреть, что делается у нее под сушкой, – она неторопливо сложила все расчески и щетки в угол стола, долго поправляла полотенце на спинке кресла и, переминаясь с ноги на ногу, терзалась вопросом, что в действительности творится у нее под сушкой. Наконец она не выдержала и подошла к женщине, чей батон грозился вот-вот упасть с вешалки.

– Ну, и что тут у нас?! Посмотрим, посмотрим. – Голос ее был неестественно ласково-веселым. Она подняла сушку, и я увидела красное, как переваренный рак, лицо женщины, которая вместо того, чтобы уйти и уступить мне тем самым очередь, отказалась от стрижки у своего мастера и решилась на подвиг – на химическую завивку. Но... Надо сказать, что ни кудрей, ни какой бы то ни было, пусть даже посредственной, скромненькой прически ей уже не грозило – Галина попыталась раскрутить «костяшки», но вместе с ними в ее руках оставались волосы героической женщины, батон которой все-таки свалился на пол.

– Что это? Где мои волосы? – ничего не понимая, вопрошала она, дотрагиваясь до головы. – Что это за младенческий пушок?! Я вас спрашиваю!

– Ну, передержали чуток, ничего страшного. Сейчас все сделаем. Вы только не нервничайте. Сейчас все сделаем. Садитесь в кресло.

– Да что тут можно сделать?! Приклеить на «Бустилат», что ли? – Клиентка была в шоке.

– Вы только взгляните! Какое чудо! У вас череп правильной формы, а вы всю жизнь скрывали это свое достоинство. Вы! Молодая девушка! И вам не стыдно? Да я сегодня открыла ваш стиль! Поразительная красота! Хрупкая, изысканная! Нефертити! Сколько вам лет – 25? 27?

– 42, – заикаясь, отозвалась «Нефертити».

– Да вы с этой прической скинули четверть века!

– Правда? – В душу клиентки было посеяно зерно сомнения: теперь она не знала, что и думать.

А в это время женщина с затянувшейся менопаузой и забинтованным указательным пальцем уже отсчитывала хрустящие денежные знаки Уточке за кольцо.

– С такими красивыми, музыкальными руками, как у вас, грех было бы не купить это кольцо! Просто грех! Не сомневайтесь – будете довольны! – квохтала, не помня себя от радости, маникюрщица, а я, представив, как бы меня могли обкорнать под горячую руку, пустилась наутек из «Салона красоты», от души жалея, что Леонид Соломонович ушел на заслуженный отдых.

Придя домой в одиннадцать часов, не теряя времени, я включила компьютер и сразу принялась за работу. «После того как мой паспорт был окончательно обезображен четвертой печатью о расторжении брака, прошел месяц», – написала я первое предложение 4-го тома своих «Записок» (какое поразительное совпадение – 4-й развод, 4-й том «Записок»!) и вдруг вскочила из-за стола как ошпаренная. Я совершенно забыла, что через полчаса ко мне должен явиться... смех сказать! – секретарь моей бабушки!

Но нет, нет, нет! Все подробности потом!

Я заметалась по квартире, распихивая колготы, футболки, носки по ящикам и только успела выключить ноутбук, как задребезжал домофон.

– Кто? – спросила я на всякий случай (что, если там, внизу, не секретарь моей бабушки, а какой-нибудь маньяк или вор-домушник?). Сразу вспомнились захватывающие кровавые истории телевизионных криминальных хроник, которые мама с упоением любит рассказывать мне ближе к ночи. Потом почему-то в воображении нарисовался Раскольников с топором под пальто у двери старухи-процентщицы...

– Вера Петровна должна была предупредить вас! Это ее секретарь – Амур Александрович Рожков. Мне нужно немедленно переговорить с вами и очень многое выяснить! – захлебываясь, кричал Рожков мне в ухо. «Наверное, всю стенку у подъезда слюной забрызгал», – подумала я и решила вдруг не пускать этого самого Рожкова. С какой стати? Да и вообще, о чем это он так рвется со мной поговорить? Глупость какая! Но, несмотря на подобные мысли, я автоматически нажала на кнопку и тем самым зажгла ему «зеленый свет».

Через минуту я открыла дверь и увидела...

Это был маленький человечек (не больше ста пятидесяти сантиметров) лет шестидесяти пяти в клетчатом пальто с цигейковым воротником, какие годах в восьмидесятых любили носить африканцы, учившиеся в Москве. Каракулевую шапку «пирожок» он держал на ладони, как нечто драгоценное, более того – как символ власти монарха – державу (это такой круглый золотой шар с короной). А голова его напомнила мне яблоко, натертое до блеска шерстяной тряпкой с длинным ворсом (как часто делают продавцы на базарах для придания фрукту товарного вида), и будто ворсинки от той самой тряпки прилипли по бокам, над ушами потешными неровными овалами. Глаза живые, почти черные с огромными загибающимися, словно у коровы, ресницами, на которые можно положить спичек пять, и они не упадут, шныряют туда-сюда, вверх-вниз – да с такой быстротой, словно блох ищут и боятся упустить хоть одну. Рот, даже когда был закрыт, странно как-то шевелился – точно невмоготу ему молчать ни секунды – такое впечатление, что каждое мгновение безмолвия для этого человека равноценно танталовым мукам (все имеется для того, чтобы говорить да говорить, – и язык, и кое-какие (пусть глупые) мысли, и зубы, только вот сказать ему постоянно кто-то или что-то мешает – то перебивают, то тишины требует обыкновенный этикет, а иной раз, может, и страх перед сильными мира сего).