Филлис Уитни - Бирюзовая маска

Я аккуратно разложила свои «аргументы» на рабочем столике. Каждый из них имел значение, и каждый нужно было серьезно обдумать, прежде чем принять решение. Действовать — значило вступить в область совершенно неизвестную и встретиться с тем, против чего меня предостерегали, а не действовать — значило опять жить в одиночестве и испытывать мучения оттого, что я никогда не узнаю правду. На противоположной стороне улицы из моего окна на третьем этаже были видны нью-йоркские дома, их фасады из коричневого камня блестели в лучах весеннего солнца, как старая бронза, машины сновали на перекрестке Ист-Сайд. Я не буду скучать по Нью-Йорку. Я оставляла здесь слишком много болезненных воспоминаний. Но Нью-Мексико был мне незнаком и, возможно, таил в себе угрозу.

Недалеко от меня безмолвно ждал телефон, и я знала, что он или будет для меня вечным упреком, или подвигнет меня на действия, которые повлекут за собой сомнительные приключения.

Как всегда, мой инстинкт призывал меня нанести дерзкий удар, но я попыталась обратиться к предусмотрительности, которой всегда учил меня отец. Слишком много храбрости, говорил он, — это так же плохо, как и ее отсутствие, а я всегда была своевольной. На этот раз я вначале все хорошо обдумаю.

Но нужно было решать.

Вот они лежат все здесь, рядышком, предметы, которые помогут мне сделать выбор. Здесь была маленькая, вырезанная из дерева птичка-полоз. Миниатюрный живописный портрет женщины в серебряной рамочке. Рекламная брошюра с моими иллюстрациями — иллюстрациями Аманды Остин. Любительский снимок двадцатилетней давности, на котором папа, мама и я, когда мне еще не было пяти. Глянцевитая страница из модного журнала. Трубка отца, в которой еще сохранилась крошка табака, — из нее он курил последний раз. Браслет, который мне подарил Джонни, золотой, усыпанный сапфирами, — это мой камень. Браслет рабыни, как он сказал однажды, поддразнивая меня и любуясь им на моем запястье. Поэтому я и положила его сюда — чтобы он напоминал мне о том, о чем я никогда не должна забывать.

Последними лежали два письма из Санта-Фе, где я родилась и откуда уехала вскоре после того, как был сделан снимок, — сразу после смерти матери; отец привез меня на восток в дом своей сестры Беатрисы в маленьком городке Нью-Хемпшира. Я могу вернуться к ней, когда захочу. Тетя Беатриса встретит меня со своей обычной суровой добротой и без всяких лишних сентиментов. Она никогда не одобряла женитьбы отца и никак не хотела принять ту мою четвертую часть крови, что была испано-американской, и вполне возможно, она вычеркнет меня из своей памяти, если я уеду в Нью-Мексико. Но это не будет иметь большого значения. Она никогда не была для меня тем, что я в глубине души называла «семья». Мне кажется, откуда-то из детских книжек у меня сохранилось романтическое представление о дружной семье, где один за всех и все за одного. В моей жизни такого не было.

Я взяла обожженную трубку и подержала ее в руке, словно я держала руку отца. Мне хватало его любви. Но его не стало — внезапно, недавно. Мы были счастливы в этой квартире. Его работа — он был инженером — часто разлучала нас на целые недели, но когда он возвращался, мы всегда радовались тому, что снова вместе — мы очень хорошо ладили и были довольны друг другом, насколько это было возможно, несмотря на разницу наших характеров. Много лет назад он потерял мою мать, а я около года назад потеряла Джонни, потому что он ушел от меня. Теперь не стало и отца, и квартира опустела. Моя жизнь тоже страшно опустела. Конечно, у меня были друзья, но их стало недостаточно.

Я должна была наполнить свою жизнь чем-нибудь новым, чем-то, что будет принадлежать мне, несмотря на те предостережения, которые я получила.

Мой отец, Уильям Остин, был добрым, мягким человеком, хотя в нем было много упрямства, характерного для уроженцев Новой Англии. Я только раз видела его в гневе. Однажды летом — мне тогда было десять лет — я рылась в старом чемодане и нашла ту самую миниатюру, которая лежит теперь у меня на столе. Красивое, улыбающееся лицо девушки на портрете привлекло меня. Я не могла не заметить своего сходства с ним и сразу же пошла к отцу, чтобы спросить, кто эта девушка.

Никогда я не видела его таким разгневанным, как в тот момент, когда он выхватил у меня этот портрет.

— Это женщина, которую я когда-то знал, — сказал он мне. — Она оказалась недостойной — порочной! Она не имеет к тебе никакого отношения, и я запрещаю тебе рыться в моих вещах!