Жан Фрестье - Отей

– А вам нравится Париж?

– Очень.

Она говорила медленно, четко, важным голосом старательного ребенка. Я подумал об Ирэн, столь совершенной, Ирэн, которая знала, из чего сделан мужчина, что ему нравится и какой галстук ему идет.

Я вернулся в гостиную. Взглядом поискал Алину. Она была из тех женщин, которые, кажется, даже в полной темноте держат в руках светильник. Рядом с ней я чувствовал себя спокойно.

– Вы давно не видели Оливье, – сказала она мне. – Пойдемте, я покажу его вам.

Она повела меня в свою комнату в конце длинного коридора.

– Я не буду его будить.

Ребенок спал со сжатыми кулачками; на беззащитном лице его читалась доверчивость, он казался воплощением всего человеческого рода. Алина присела на край постели. Я смотрел на нее. С ней я мог бы оставаться часами и ничего не говорить.

Позже, по дороге домой, я слышал звук своих шагов, отраженный стенами домов. Этот проспект с исчезающими вдали фонарями и скамейками между деревьев находил во мне особый отклик. Ведь точно такой же проспект существовал и во мне; каждую ночь он, освободившись от лиц, переполнявших его в течение дня, готовился к необыкновенному визиту. Во мне были точно такие же фонари и скамейки, на которых я ждал Ирэн.

Я жил в двух меблированных комнатах, расположенных почти напротив моего врачебного кабинета. После смерти доктора Нюри, унаследовав его клиентуру, я согласился оставить вдове квартиру. «Хорошее дело, – сказал мне Карл, уже много лет практиковавший в этом квартале. – Ты будешь выплачивать этой даме ренту, а она станет работать у тебя медсестрой, принимать вызовы больных. С одной стороны, у тебя будет устроена личная жизнь, с другой – работа; ты почувствуешь себя более свободным».

Ирэн не злоупотребляла этой столь благоприятной для наших отношений ситуацией. Ночью, поднявшись пешком к себе на четвертый этаж, пройдя по лестничному ковру, столь ценному, что его держали под чехлом, я был совершенно свободен.

Я открыл дверь. Мои соседи по лестничной клетке ссорились. Их голоса доносились сквозь стену. Сначала я попытался заснуть, не прибегая ко всяким приемам, положившись на то, что, попав в постель, люди обычно сразу засыпают. Потом начал представлять себе различные картинки, которые иногда помогали мне уснуть, – мысленно рассматривал маленьких футболистов, бегающих по полю, или черный мех с длинным ворсом, вместо сварливых голосов соседей представлял себе голоса детей, играющих в деревне. В голосе женщины было что-то от детских криков. Позже я перепробовал всевозможные приемы, посылал, например, к голове огромный волевой заряд, электрический ток, способный усыпить быка…

Около пяти утра позвонила вдова и направила меня к больному на набережной Пасси. У маленького ребенка подскочила температура. Его мать суетилась вокруг меня. По-видимому, ничего серьезного, скорее всего, обыкновенный бронхит. У детей температура может подняться из-за любого пустяка.

– Сколько я вам должна, доктор?

– Тысячу франков.

Я спустился вниз. Потрогал деньги, которые перед тем быстро сунул в карман. Тысяча франков – мне это показалось дорого. Хотя эту цену моя клиентка наверняка сочла вполне приемлемой – ведь врач пришел к ней среди ночи. Я не ощущал времени. Я, не переставая, ждал прихода Ирэн. Как мог, я старался уйти от ожидания. И все же в пять часов утра, выйдя на улицу, я вновь ощутил себя лишь ревнующим любовником Ирэн. Вот и все.

Мусороуборочные тележки катились по набережной. Начинался день, ясный, шуршащий первыми листьями на деревьях, росших вдоль Сены. Я укутался в воротник куртки и поднял стекла машины. Мне и хотелось, и не хотелось спать. Я бы не отказался от чашечки кофе, но через полупрозрачные окна закрытых кафе были видны пока только нагромождения соломенных стульев, на рассвете казавшихся пыльными и тронутыми червоточиной. А еще мне хотелось бы прикоснуться обеими руками к Ирэн, дотронуться до ее груди, положить небритую щеку ей на живот. Ах, вот где я так сладко бы уснул! Но на улицах, еще не пришедших в себя после бессонной ночи, жаждущих черного кофе и ванны с душем, я совершенно проснулся. Я был охвачен желанием, характерным для пяти часов утра, желанием смутным, одним из тех, что труднее всего утолить; для этого понадобились бы перины, уютные двойные шторы и еще Бог знает что.

Тем временем я свернул на проспект Нейи. По нему, громыхая кузовами, катились грузовики, но, очутившись в квартале Ирэн, расположенном на краю Булонского леса, я будто оказался за городом. Свистели дрозды. Я вспомнил, как был очарован в тот день, когда обнаружил, что Ирэн может отличить дрозда от воробья. Какая другая женщина сумела бы совместить тонкую изысканность с любовью к природе и знанием ее?