Елена Нестерина: Женщина-трансформер

А дальше… Глеб, продолжая таскать меня за собой за руку, быстро и решительно обошёл дома всех жителей Людотина, заставив стариков выйти на широкую луговину. Глеб был похож на юного комиссара времён Гражданской войны – таким он выглядел отчаянно-взволнованным, удивительно внутренне сильным, искренне верящим в ту цель, которую он видел перед собой. И убеждённым, что дело, которое он делает, нужно ВСЕМ.

Удивлённые бабки и дед, выстроившись перед Глебом, кряхтели и молчали. А Глеб, не отпуская меня от себя, заговорил:

– Не бойтесь, ладно? Этого всего не может быть, но на самом деле оно есть. Это правда. Я в армию ухожу, и она… – Глеб выставил меня перед собой. – Останется тут с вами. Помогите ей. Пожалуйста. Ей нужно совсем немного – жить. И летать. Но чтобы никто об этом не знал. Потому что она правда летает. Вот, посмотрите.

Глеб быстро вытащил из сумки самопальную корону, с улыбкой кивнул мне. А дальше просто – я ударилась о землю. И обернулась птицей. Глеб надел корону мне на голову.

Сверкали, отбрасывая весёлые зайчики во все стороны, ёлочные блестючки, качались длинные серьги. Я широко распахнула крылья, сомкнула их. И сказала:

– Это я. Узнаёте? Вы меня не бойтесь. Я ничего такого не делаю. Просто летаю. Если вас это не будет пугать…

Я взмахнула крыльями, поднялась в небо и сделала круг над собравшимися. Кто-то ахнул, баба Вера, как я заметила, перекрестилась. Я осторожно села на траву. И замерла, стараясь держать голову прямо, чтобы не свалилась с меня картонная красота. Глеб обещал когда-нибудь сделать настоящую корону – из серебра-золота. А пока пусть такая. Нормально.

Снова заговорил Глеб. Он, наверное, никогда не произносил таких длинных речей перед аудиторией, но сейчас его это не волновало. За меня, за меня потому что он волновался! За меня. Никогда не привыкну. Мама…

Глеб рассказывал о том, что случилось со мной весной, как меня держали в подвале и на цепи, как хотели продать для увеселения публики, даже про райских и вещих птиц поведал. Очень понятно, коротко и толково, кстати. Но не в этом дело…

– Пусть летает. Не говорите никому! – просил Глеб, и на лице его была настоящая мольба. Мольба сильного человека, оказавшегося в отчаянной ситуации. – Она же чудо!

– Конечно, чудо! – всплеснув руками, ахнула бабушка Тоня. Подошла ко мне и осторожно погладила пальцами по перьям. – Ну надо ж тебе, Господи…

Остальные тоже подтянулись. С одной стороны, понятно – поверить в то, что ты видишь ЭТО собственными глазами, почти невозможно. Но ведь я же была – я говорила с ними, блистала кокошником, махала крыльями, сверкала прелестями.

Снова взмыла в небо, вернулась, ударилась о сыру землю (ух, на самом деле сыру!), обернулась женщиной. Невестой, не фиг собачий!

Глеб, чтобы не смущать общественность, тут же накинул на меня куртку. Подобрал свалившуюся картонную корону.

А я ещё думала, как бы кто из зрителей не преставился… Вот циничная же я… Нет. Обошлось. Людотинские жители обступили меня. Спрашивали, восхищались, плакали (Маня), я снова билась о землю, снова взлетала. Падала, поднималась на ноги, стояла под лучами заходящего майского солнца босиком и без куртки. А люди всё удивлялись.

Они нас обнимали. Целовали. Хлопали по плечам и снова обнимали. Они желали нам счастья, да, опять желали. Они говорили, что меня им Бог послал. И Глебу тоже – тоже послал на счастье. Что они станут меня беречь. Что никого-то тут, в лесах, теперь и нету – только они и звери с птицами. Которые меня не обидят. А мне здесь будет хорошо. И они станут полётами моими любоваться. Ведь это ж надо, какое чудо – и к ним! Это ж надо!..

Теперь чуть не плакал Глеб. Лучше бы плакал – так дрожал его голос, так он сдерживал волнение, благодарное счастливое волнение, так он меня к себе прижимал, так целовал бабок и деда.

Хотелось запомнить этот день на всю жизнь – и вытаскивать его из памяти для счастливейшего наслаждения. Ведь если в дальнейшей моей биографии наступит «всё плохо», что ещё можно помнить, чем радовать страдающее сердце? Только счастливой любовью. Или памятью о ней.

– Я хорошая, правда! – как чистую, как самую правдивую правду говорила я. На душе у меня было солнечно, приподнято и осмысленно. Хорошее это было состояние. Настоящее какое-то. – Я вам обязательно как-нибудь пригожусь! Ведь мне дороги не нужны, и летаю я быстрее, чем хожу. Вот почту кто вам носит?

– Да какая почта… – махнул рукой дед Василий Кузьмич.

– А пенсии?