Мэри Джойс: Страсть за кадром

— Ты не можешь умереть! Пожалуйста, не умирай! — шепотом умоляла Бретт Ларсен.

Больница была расположена в Манхеттене, в нескольких кварталах от дома ее матери.

Пока санитарная машина мчалась сквозь августовский ливень, два медика пытались сохранить едва заметные признаки жизни. Бретт стояла на коленях возле носилок, придерживая холодные, уже синеющие ноги матери.

«Теперь все понятно, — думала Бретт, — здесь все замешаны. И не моя мать была тому виной. Почему она никому не рассказала? Все могло бы быть иначе. Но теперь это уже не имело значения. Она должна выжить».

— Мама, я тебя люблю.

Санитарная машина остановилась. Двери словно сами открылись, и, прежде чем носилки опустили на землю, мрачная темнота оживилась от галогенных ламп и шума моторов. Бретт спрыгнула на тротуар и сразу же была атакована репортерами.

— Ваша мать хотела покончить жизнь самоубийством? Есть сообщения, что ваш дед тоже умер сегодня. Можете ли вы подтвердить это? Знаете ли вы причину ссоры между вашей матерью и ее отцом? Дадите ли вы свою фотографию как глава «Ларсен Энтерпрайсиз»?

Бретт, ошалевшая от этих вопросов и сплетен, с помощью окружавших ее охранников устремилась за двойные двери. Ее ввели в пустую комнату и, сказав, что доктор сразу же сообщит ей о каких-либо новостях, оставили одну.

Бретт упала в кожаное кресло, ее одежда была растерзана, а длинные темные волосы растрепанные и мокрые. Она прижала колени к груди и сидела, раскачиваясь взад-вперед; ее зеленые глаза уставились в никуда. Она надеялась, что скоро приедут ее жених и дорогая тетя Лилиан. Бретт никогда бы не пережила ужас прошлой недели без них; она нуждалась в них и теперь — все это Бретт осознавала, борясь с охватывающей паникой.

В сотый раз с тех пор, как она оставила квартиру матери, Бретт взглянула на часы и вдруг поразилась увиденной дате: ирония судьбы. Как все это могло произойти в день ее рождения? Так много случилось в день ее двадцатишестилетия. «Почему-то мать всегда старалась быть высокомерной в день моего рождения», — устало размышляла она, вспоминая торжество, которое устроила мать в день ее десятилетия.

— Я перебросила мяч через сетку больше раз, чем ты, — хихикнула Бретт, забираясь на залитый солнцем солярий. Она бухнулась в белый в голубую полоску шезлонг и покрутила своей косой, как прыгалкой. Раш, двухлетний эрдельтерьер, уселся на холодный пол около нее.

— Ха, но я всегда бегаю быстрее тебя в гору с пляжа, — отпарировала Лизи Пауэл, ее лучшая подруга, вскарабкиваясь на плетеный диванчик и вытягивая шею, чтобы посмотреть на рабочих, поднимавших огромный брезентовый тент над южной лужайкой Кокс Коува.

Большое загородное поместье в Сандс-Пойнт на золотом берегу Лонг Айленда было подарено тете Бретт, Лилиан, ее мужем, господином Нигнлем Коксом.

— Что это за парень в розовой рубашке? — спросила Лизи и чуть не свалилась, наклонясь, чтобы рассмотреть его.

— Это Ян Векефорд. Мама сказала, что он дизайнер, — ответила Бретт, подскочив к окну.

— Он сказочный, — проворковала Лизи.

— Сказочный? Ходить с шарфом на шее в августе! Да он ничтожество!

— Это называется аскотом, — проинструктировала Лизи, отбрасывая светлые локоны. — Я видела это в кино.

— Как бы ты ни называла его, я все равно считаю его странным, — пробормотала Бретт.

— Посмотри на эти грузовики! — сказала Лизи, загипнотизированная караваном машин, растянувшихся от дорожки до служебного входа. Кажется, будет такое торжество… — воскликнула она, ошеломленная всей этой активностью.

— Хм, возможно, но я чувствую себя всегда такой потерянной на маминых праздниках, — тихо ответила Бретт.

— Это не мамин праздник. Это твой день рождения, — возразила Лизи.

Бретт вздохнула. Она не хотела уменьшать энтузиазм своей подруги, но знала свою мать.

Вдруг Раш, виляя хвостом, бросился к двери встретить свою хозяйку. Лилиан Ларсен Кокс. Лилиан была художником — ее владение было для нее и мольбертом, и холстом, и сумкой для красок и кисточек.

— Так, я думаю, вы мечтаете о ленче. Судя по вашей одежде, у вас было бурное утро, — подмигнула она им и улыбнулась.

В свои пятьдесят шесть лет Лилиан была статной женщиной, чистые голубые глаза ее отражали одухотворенность и теплоту. Копна белокурых волос теперь была подернута сединой, и, когда люди описывали ее как величественную особу, она с шуткой замечала, что при пяти футах восьми дюймах ее широкие плечи опираются на более полную, чем когда бы то ни было, фигуру. Лилиан смотрела на жизнь, как на экстраординарный банкет, и с возрастом ей казалось, что она приближается к десерту.