Вирджиния Эндрюс: Рассвет

– Джимми, снеси чемоданы вниз. Дон, помоги маме упаковать то, что она хочет взять на кухне.

Я взглянула на Джимми. Он был на два года старше меня, но внешне мы очень различались. Брат был высокий, стройный и мускулистый, как папа. Я была маленькая с лицом фарфоровой куколки, как говорила мама. На нее я была совсем не похожа, мама была такой же высокой, как папа. Она говорила мне, что в моем возрасте была долговязой и неуклюжей и до тринадцати лет походила на мальчишку, а потом неожиданно расцвела.

У нас было мало семейных фотографий. У меня была единственная фотография мамы: когда ей было пятнадцать. Я могла часами сидеть и рассматривать ее лицо и искать наше сходство. На снимке она стояла под плакучей ивой и улыбалась. На ней были прямая, до лодыжек юбка и пышная блузка с оборками на рукавах и воротничке. У нее были длинные темные волосы, мягкие и блестящие. Даже на этой старой черно-белой фотографии ее глаза сверкали надеждой и любовью. Папа говорил, что сделал это снимок маленькой камерой, которую он купил за четверть доллара у своего друга. Он не был уверен, что она исправна, но все же эта фотография получилась. Если у нас когда-либо и были другие фотографии, то они затерялись во время переездов.

Однако даже на этой простой старой черно-белой, выцветшей фотографии с обтрепанными краями мама была такой хорошенькой, что было понятно, почему папа сразу же потерял от нее голову, хотя в то время ей было всего пятнадцать лет. На снимке она была с босыми ногами и выглядела такой свежей, невинной и милой, какую только и могла предложить природа.

У мамы и Джимми были одинаковые вьющиеся черные волосы и черные глаза, у обоих был бронзовый цвет лица и прекрасные белые зубы, что позволяло им улыбаться ослепительной улыбкой. У папы были темно-каштановые волосы, а мои были белокурыми. И на щеках у меня были веснушки. Ни у кого больше в нашей семье веснушек не было.

– А как же грабли и лопаты, которые мы купили для огорода? – спросил Джимми, стараясь скрыть малейшую надежду.

– У нас нет места, – отрезал папа.

«Бедный Джимми», – подумала я. Мама рассказывала, что он родился скрюченным, словно сжатый кулак, глаза его были плотно закрыты. Она говорила, что родила Джимми на ферме в Мерилэнде. Они только что прибыли туда и искали какую-нибудь работу, когда ее «работа» началась. Я родилась тоже в дороге. Родители надеялись произвести меня на свет в больнице, но были вынуждены оставить один город и отправиться в другой, где папе уже была обещана новая работа. Весь день и всю ночь они были в пути.

– Мы находились между нигде и никуда, и тут вдруг тебе неожиданно приспичило появиться на свет, – говорила мне мама. – Твой папа остановил грузовичок и сказал: «Ну, Салли Джин, давай опять». Я перелезла в кузов грузовика, где у нас были старые матрасы, и, когда взошло солнце, ты родилась. Я помню, как тогда пели птицы. Я смотрела на них, когда ты вступала в этот мир, Дон. Вот почему ты так прелестно поешь. Твоя бабушка всегда говорила, что то, на что смотрит женщина перед самыми родами, во время родов или сразу после родов, станет определяющим в характере будущего ребенка. Самое скверное, когда беременная женщина смотрит на мышь или крысу.

– А что тогда произойдет, мама? – спросила я, сгорая от любопытства.

– Ребенок будет ябедой и трусом.

Я так и села от изумления, когда она мне сказала все это. Мама унаследовала так много мудрости. Поэтому я много размышляла о ее семье, которую никогда не видела. Я хотела знать больше, но было трудно заставить маму и папу рассказывать об их жизни в ранние годы. Я полагаю, это потому, что они были болезненными и трудными.

Мы знали, что оба они выросли на маленьких фермах в Джорджии, где их родные с трудом перебивались, кое-как зарабатывая на нищенское существование на крохотных клочках земли. Оба они родились в больших семьях, которые жили в жалких развалюхах. В них не было места для новобрачных, очень молодой супружеской пары, уже ожидавшей появления на свет своего первенца. Так и началась история нашей семьи – с разъездов, которым до сих пор не было конца. Мы снова были в пути.

Мы с мамой собрали в картонку кухонную утварь, которую она хотела взять с собой, и папа погрузил ее в машину. Потом мама положила руку мне на плечо, и мы обе бросили последний взгляд на эту скромную маленькую кухню.

Джимми стоял в дверях и наблюдал. Его глаза превратились из озер печали в черные озера гнева, когда папа пришел нас поторопить. Джимми обвинял его в нашей цыганской жизни. Иногда мне казалось, что, может быть, он не был прав. Папа отличался от других людей – он был более непоседливым, более нервным. Я никогда не говорила этого, но я ненавидела, когда по дороге домой с работы, он останавливался у бара. Тогда он обычно возвращался домой в дурном настроении, становился у окна и смотрел в него, словно ожидая чего-то ужасного. Никто из нас не смел заговорить с ним, когда он пребывал в таком настроении.