Елена Гайворонская: Давай попробуем вместе

Это было тяжело. Очень. Хотелось полностью уйти из этой реальности и, хотя бы на минуту расстояния между станциями, перенестись в иную, из которой по рельсам бытия безжалостно уносил ее временной экспресс…

«Как и когда началось это?»

Ноябрь 1999 г.

Наш подъезд напоминает бункер из-за зловеще черной железной двери с зубастым кодовым замком.

«Один. Четыре. Пять».

Эти цифры всплывают в моей памяти как сигнал к возвращению в нормальную жизнь. Я повторяю их как заклинание, словно от комбинации холодных кнопок на куске металла зависит мое будущее.

«Один. Четыре. Пять».

Клац.

Дверь отворилась, и на меня дохнуло тем особенным запахом, который витает на лестничных клетках приземистых пятиэтажек, где кондиционерами служат замочные скважины, пропускающие сквозь себя порции горького табачного дыма, а приторный аромат парфюма совокупляется с раздражающими слюнные железы парами от домашних пирожков или жареной рыбы. Я медленно поднимаюсь на свой пятый. Из-за дверей доносятся обрывки сериалов, супружеских споров, новинок хит-парадов… Подъезд продолжает жить своей жизнью, суматошной и размеренной, крикливой и молчаливой, гостеприимной и замкнутой. Все как обычно. Как всегда…

На последних ступеньках отчего-то подгибаются колени. И сердце колотится в горле, готовое выпрыгнуть вон. Дышу так, точно мне сто лет, и этот подъем грозит стать последним. Полупустой рюкзак кажется нестерпимой ношей, и я роняю его. Миллион раз слышанное «дз-зень» звучит сейчас как райская музыка. Сколько раз я представлял этот момент…

– Кто там?

На нашей двери есть глазок, но мама видит плоховато и потому все равно спрашивает: «Кто там?»

– Это я, Слава.

Ловлю себя на мысли, что произношу эти слова каким-то надтреснутым голосом, мало напоминающим мой собственный.

Дверь распахивается.

– Господи, Славочка, сыночек, вернулся, – шепчет мама и падает мне на грудь, зарываясь лицом в пропахший потом и грязью камуфляж.

Я неловко касаюсь внезапно пересохшими губами ее мягких, с серебристыми вкраплениями волос и понимаю вдруг – еще секунда, и я разревусь, как малолетка. И потому отчаянно шарю взглядом по сторонам, в надежде зацепиться за что-нибудь незыблемое из той, прежней, нормальной жизни, от которой за два последних года я отвык настолько, что не могу вспомнить даже элементарных слов утешения… Обои кирпичиками, деревянный абажур под потолком коридора, рисунок беспорядочных палочек на линолеуме… Все как раньше. Разве что мама кажется мне меньше, беззащитнее. Я обнимаю ее вздрагивающие плечики, откашливая предательски застрявший в горле солоноватый ком, и бормочу:

– Ну что ты… Не надо. Все хорошо.

Тогда она начинает торопливо целовать меня.

Я чувствую ее слезы на своих щеках. «Славочка, сыночек», – все повторяет мама, держась за меня так крепко, словно боится, что я вдруг ускользну, исчезну, как призрак… А из кухни с замершим на трясущихся губах «Кто…» выходит отец. Все в том же спортивном костюме а-ля «Адидас». Он немного постарел, сгорбился, в пшеничных усах притаился иней…

– Вернулся? Ну, здравствуй, сын… – Часто заморгав, он протягивает большую шершавую ладонь. Мы обнимаемся, похлопывая друг друга по плечам, изо всех сил стараясь не уронить мужского достоинства. Я невольно шмыгаю носом и слышу, как отец смущенно шмыгает в ответ.

– Да что ж мы все в дверях-то… – лепечет мама, вытирая слезы краешком рукава.

– Что ж не писал, сын? – В голосе отца слышится укоризна. – Неужто за последние полгода времени ни разу не нашлось?

– Я не мог…

– Что, в Ярославле почтовики бастуют? – За сарказмом отца скрывается обида.

– Последние месяцы я был не в Ярославле.

– Господи… – бледнея, шепчет мама. – Где ж ты был, Славик?

Я невольно улыбаюсь. Так странно слышать давно позабытый полудетский вариант собственного имени.

– Все нормально, мам. Все позади. Война закончилась для меня.

Я верю, что говорю правду…

В армию я угодил со второго курса медицинского. Это очень даже просто, когда тебе восемнадцать. И на неокрепшие мозги давит вовсе не багаж знаний, а специфическое вещество. Оно превращает вчерашних пай-мальчиков в тупых ненасытных самцов, распаляющихся от каждой коротенькой юбчонки, и заставляет забросить подальше учебники и конспекты и, повинуясь могучему зову природы, кинуть все силы на удовлетворение его потребностей. Дружеские вечеринки продолжаются от рассвета до заката. Записная книжка распухает от номеров телефонов, а голова – от чехарды глаз, волос, ножек, губок, попок и носящих все это женских имен, которые, как на грех, имеют привычку постоянно путаться.