Елена Купцова - Смерти нет

Ей снова снились горы ее юности. Она выросла в стране камней, где каждый шаг отдается эхом, где копыта лошадей высекают искры из дороги. Она снова вдыхает лиловый хрустальный воздух, чистый и звонкий, пропитанный ароматом разогретых солнцем трав. Она скачет, не разбирая дороги, туда, где вздымаются к небу сахарные вершины. Ветер поет в волосах. Маленькая тонконогая лошадка редкой шоколадной масти летит вперед, почти не касаясь земли. Они уже слились в этой скачке, стали единым целым. Они — полет.

А впереди зеленый, пестреющий цветами горный луг. И перезвон колокольчиков на шеях лениво жующих овец. Дымок костра, ворчание лохматых собак. И голос старого чабана:

— Твоя лошадка совсем притомилась, джана [1]. Пускай передохнет.

Теплая лепешка с запахом дыма. Неспешный разговор, такой уютный после бешеной скачки.

Вдруг земля разверзается у нее под ногами. Вокруг вода, над головой вода, многие метры воды Онежского озера. Но она не боится, она плывет вольно, как русалка. Это ее стихия. Внизу среди поросших водорослями камней в свободной неестественной позе лежит человек, роднее и любимей которого нет никого на свете. Лицо его безмятежно. Он спит, и маленькие рыбки играют в его волосах. Она плывет к нему и опять просыпается в слезах. Ее Родина далеко, как далеко детство. И человека этого давно нет в живых.

Мелодичный голос матери плыл по комнате, обволакивая и завораживая. Ее гибкая фигура в легком белом платье с широкими рукавами, обнажавшими до локтя тонкие руки, покачивалась в кресле в такт стихам. Серые глаза светились глубоким потаенным светом. В пышных золотистых волосах, поднятых высоко надо лбом, змеилась тонкая седая прядка, которая, впрочем, ничуть ее не портила.

Марго присела на диване, по-турецки подогнув под себя ноги, и, засунув за щеку мятную пастилку, снова уставилась на мать влюбленными глазами. Она очень любила быть с ней вдвоем, когда вокруг никого нет, особенно в часы послеобеденной сиесты. Большой дом погружен в дрему, тишина, только часы у зеркала тягуче отсчитывают время. Вот как сегодня. Тихий, певучий голос матери и Пушкин.

Кормилица Шушаник сказала ей как-то под большим секретом, что эта седая прядка появилась у матери в день похорон отца. Марго почти не помнила его. Она была совсем маленькой, когда он умер. Остался только смутный образ большого веселого человека с курчавой бородкой, которая так приятно щекотала щеки, когда он целовал ее. И длинные пальцы на белых клавишах рояля, и мамин голос. Все это осталось в прошлом. Елизавета Петровна никогда больше не пела с тех пор, как его не стало.

«А она ведь еще такая молодая, моя мама, — подумала Марго. — И очень, очень красивая».

— Мама, а правда, можно умереть от любви? — спросила Марго.

— Скорее без нее, — тихо ответила Елизавета Петровна. «Ничего не понимаю, — подумала, хмурясь, Марго. — Жизнь так прекрасна. Глупо умирать, что с любовью, что без. Нет, решительно в этом нет никакого смысла. Каждый день начинается новая жизнь. Стоит жить хотя бы из любопытства, чтобы посмотреть, какая она».

Марго совсем было уже собралась поделиться своими умозаключениями с матерью, но внезапный шум с улицы отвлек ее. Отдаленный стук копыт нарастал, приближаясь, и вдруг оборвался у самых ворот их дома.

— Эй, старик, хозяйка дома?

Голос был требовательный, властный, словно привыкший командовать. И еще очень, очень знакомый.

— Дёма, дёма, — забормотал снизу Махди, их садовник и привратник.

Он был старый араб с морщинистым, выдубленным солнцем и временем коричневым лицом, которого неизвестно каким ветром много лет назад занесло в Эривань. Никто уже не помнил, когда он появился в их доме, но представить его без Махди было уже невозможно. Целыми днями бродил он по саду, шаркая своими потертыми чувяками, как трудолюбивый гном, подстригал акации, подрезал и поливал розы, и под его морщинистыми руками они цвели, как ни у кого в городе.