Анна Берсенева: Рената Флори

– Почему же ты мне об этом не рассказал?

– Сам не понимаю. Отвык, наверное, такое рассказывать. Или не привыкал никогда.

– И много их было?

– Очень много. Они собирались в клин. Я думал, это только в книжках так называют. Или в песнях, что ли. «Летит печально клин» – такая, кажется, песня была. Но они действительно собирались в такой двусторонний треугольник, в клин то есть. И кричали, трубили – не знаю, как это называется.

– Журавли, кажется, трубят.

– А гуси поют? Когда летят над Невским?

– Ну что ты смеешься! Я ведь никому про это и не рассказывала. Только тебе тогда. В «Москве», помнишь?

– Я не смеюсь. Помню.

– Журавли трубили, собирались в клин, и что потом?

– Потом собрались и улетели. На юг. Это ведь тоже осенью было. И очень это, знаешь, было пронзительно. Как сейчас.

– Мы с тобой сейчас улетим на юг?

– Теперь вот ты смеешься.

– Я не смеюсь, ну что ты! Не смеюсь… Я просто теряюсь, потому глупости говорю.

– А вот так?

– А вот так – не теряюсь… Алеша… Подожди, дай я по-другому повернусь, а то ведь рука у тебя прижата.

– Ничего…

Может, рука у него в самом деле была прижата ее плечом, но он этого не чувствовал. Он чувствовал только ее, всю ее, а не руки, не плечи; это Рената как-то знала. Но, чувствуя ее всю, он целовал ее плечи и руки так, что по всему ее телу шли острые разряды. Это повторялось и повторялось, его поцелуи, но повтора во всем этом не было. Как такое могло быть, непонятно. Но это было именно так.

Круглое окошко комнаты посветлело первыми проблесками рассвета. Они лежали в постели и целовались долго, уже несколько часов, наверное. Но как же мгновенно пролетели эти часы!

Наверное, потому что им совсем не пришлось привыкать друг к другу, прилаживаться телами. Так же, как и сердцами не пришлось прилаживаться. Они были даны друг другу как-то сразу, и не надо было им взаимной привычки, да и привычки никакой для них не существовало.

Алексей осторожно, словно спрашивая, коснулся губами Ренатиных губ.

«Ну конечно! – без слов ответила она. – Конечно, люблю. Зачем ты спрашиваешь?»

– Я тебя люблю, – сказал он, не отнимая своих губ от ее.

И Ренате сразу стало жалко, что до сих пор она говорила с ним об этом без слов. Ей-то ведь нужны были его слова, нужны как воздух! И ему, значит, ее слова нужны были тоже.

– Я люблю тебя, Алеша, – сказала она.

Он вздрогнул, услышав это. Всем телом вздрогнул – так, как вздрагиваешь во сне, если приснится, что падаешь в пропасть.

– Ну что ты? – Рената коснулась ладонью его щеки, погладила висок – там, где заканчивался разлет бровей. – Ты испугался?

– Да. – Впервые она слышала, чтобы его голос звучал смущенно. – Я не думал, что это возможно.

– Но ты же приехал.

– Я не мог не приехать. Но все равно ни на что не надеялся.

– Тина молодец, что сказала тебе адрес, – улыбнулась Рената.

Тина была в восторге от того, что Рената едет в Амстердам к родственникам, и дотошно выспрашивала такие подробности поездки, которые казались Ренате совершенно неважными: в каком районе находится дом Винсента, далеко ли это от квартала Красных фонарей и прочее подобное. Чтобы отвязаться от этих расспросов, Ренате и пришлось назвать адрес, по которому она отправляла письмо Марии. Вот этот – адрес дома на воде…

– Она не хотела говорить. – Он тоже улыбнулся своей мгновенно исчезающей улыбкой. – Она была уверена, что ты останешься в Голландии и выйдешь здесь замуж.

Рената засмеялась. Вся Тина была в этом – с ее наивным, скользящим, неизвестно откуда берущим сведения о жизни сознанием.

– Я тоже так думал, – добавил он.

– А я нет. Я о тебе думала, Алеша. Это правда, правда. Только я от себя эти мысли гнала. Из себя гнала, из сердца.

– Почему?

– Потому что… Давай не будем об этом говорить, а? Сейчас не будем…

– Давай.

Они и не могли бы сейчас ни о чем говорить, даже если бы хотели. Потому что немедленно принялись целоваться, и это их чрезвычайно увлекло.

Губы у Алексея были сухи и тревожны, и Рената целовала его в губы до тех пор, пока тревога из них не ушла. А потом стала целовать его плечи, руки… Он пытался спрятать свои руки, когда она их целовала, но потом перестал прятать, а, обхватив ее, приподнял повыше, положил на себя и стал целовать ее сам, и уж тут целовал как хотел и сколько хотел – она не сопротивлялась.

Было что-то неумелое в его страсти – как будто никогда он прежде не целовал женщину. И в этой странной его неумелости, в порывистости этой было еще что-то такое, неназываемое, от чего Ренате хотелось то плакать, то смеяться. И все время хотелось обнять его так, чтобы они стали – совсем одно.