Наталья Нестерова - Фантазерка

– Мариша! — перебила Лена. — Мы не на твоем дне рождения, а на бабушкиных поминках.

– Да, конечно, извините. Но мне так горько! Бабушка спасла мою дочь, а я, бывало, просыпалась утром с мыслью: хорошо бы она умерла ночью. Сейчас войду на кухню, а она — уже холодная. Два-три дня хлопот с похоронами — и нет больше Эмилии. Андрей, как прежде, станет опорой, а не злым брюзгой…

– Ну, виноват! — со стоном перебил Андрей жену. — Она была уникумом. А кому нужны неординарные личности в быту? Никому. Хотя у этой чертовки… не хмурься, Мариша, да — я выпил. И все-таки чертовка! И жизнь у нее была, голову даю, — фейерверк. Чертовка!

– Моя бабка родная, — хмельно возгордился Антон. — Без вопросов. Я всегда чувствовал, что между нами общее… общее…

– Пристрастие к хорошему коньяку, — вставила Лена.

Марина тоже почувствовала, что мужчин заносит в область выдуманной реальности — верный признак опьянения, из которого может выдернуть только неожиданный поворот мысли.

– Ребята! А ведь Эмилия нам наследство оставила! — воскликнула Марина.

– Точно, шкатулка! — поддержала Лена, которую волновала не столько степень опьянения мужа (находился у себя дома), сколько надежда на щедрое наследство.

К их чести надо сказать, что про шкатулку и обещания бабушки сделать их богатыми до этого момента не вспоминали.

– Где шкатулка? — спросил Андрей.

– Ты меня спрашиваешь? — возмутился Антон. — Ленка, Маринка, где бабулина шкатулка?

Все переглянулись и покачали головам: никто не брал. Когда увозили тело бабушки, только ее сумочку захватили. В гробу лежала в последнем наряде — бархатное платье и тюрбан на голове.

Решили ехать за наследством в следующее воскресенье.

– Вот славно-то! — обрадовалась баба Катя, когда они подкатили к ее дому. — Сегодня девять дней. Боялась, что забудете.

Они забыли, просто выходной совпал с девятинами. Хорошо, что немного продуктов захватили, но спиртного не брали. Андрей и Антон вызвались поправить бабе Кате перекосившийся забор, пока варилась картошка и женщины накрывали на стол. С детей не спускали глаз, покормив, уложили спать.

– А вино-то? — спросила баба Катя, когда все уселись за стол.

– Мы за рулем, — ответил Андрей.

– Не по-христиански, помянуть надо, — возразила старушка.

Принесла свой самогон и не допитые в прошлый приезд бутылки, по-хозяйски закупоренные бумажными пробками. Разлили, сказали ритуальные слова, выпили не чокаясь. Более не наливали, к удивлению бабы Кати. Внуки Эмилии налегали на еду, жевали хмуро и молча. Будто не на поминки приехали, а с голодного края вырвались.

Для бабы Кати никто не хотел изображать горюющих родственников. Сказать от сердца было нечего, все, что могли из себя выдавить, после похорон озвучили. И вести посторонние разговоры неуместно. Поэтому молчали и ели.

Марина, поняв по ерзанью бабы Кати, что та нервничает, сказала:

– Мы очень любили бабушку… полюбили… Нам очень жаль, что она умерла. Мы не находим слов, чтобы выразить свои чувства.

– Но хоть трижды помянуть, — попросила баба Катя, разливая самогон. — Земля пухом, голубушке! Царствие небесное!

После третьей рюмки баба Катя рассказала, как с покойницей вечерами по три рюмочки принимали. Эмилия говорила, что самогон на калгане — чистый коньяк. Приняв на грудь, Эмилия пела: сначала свое, нерусское, оперное, — красиво, но не трогает, потому что слов не разберешь. Потом, по просьбе бабы Кати, — народные песни. И особенно душевно у нее выходила песня, где слова: «Говорят, что я не очень скромная, но это знаю только я» и в другом куплете: «Говорят, что я жалею прошлого, а мне нисколечко не жаль». Сердце переворачивалось, как пела, точно про себя.

– Никогда даже в голову не пришло попросить ее спеть, — сказала Марина.

– Как и многое другое, — кивнул Антон, — например, рассказать о театральной карьере или о наших собственных родителях.

– Если бы меня, как Эмилию, третировали, а я первая третировала, — уточнила Лена, — я бы такую войну развязала! Никому мало не показалось бы. А она сражалась тихо, не сдавалась.

– У заплеванного мусоропровода курила, — вспомнил Андрей.

– Деньги от нее прятали, чтобы в парикмахерскую не ходила, — втянула носом воздух Марина.

– За каплю духов или сто грамм детского творожка, — качала головой Лена, — воровкой обзывали.

– Куском хлеба попрекали, — скривился Антон.

– Жлобы! — сказал Андрей. — Мы себя вели как последние жлобы.

– Детки, я чёй-то не понимаю, — баба Катя переводила взгляд с одного гостя на другого, — вы про покойницу плохо говорите? Грех!