Татьяна Белая - Любви все возрасты покорны

А сын у меня на все руки мастер, — с гордостью произнес Стас. — Юрась очень рано стал самостоятельным, не боялся оставаться в доме один, когда я уезжал в командировку. А приготовить еду, благодаря Люсе, научился еще раньше меня. Готовит так, что может шеф-поваром в элитном ресторане работать.

Что касается вручения мне ордена за этот "подвиг" — воспитание сына, то давай снова сделаем перерыв, — предложил он журналистке, — и я кое-что расскажу тебе не на камеру.

Лена с Оболенским сидели на лоджии, пили кофе и беседовали.

— Я хочу рассказать, кем для меня была Иринка и, что со мной было, когда она погибла, — начал Стас. — В старших классах я уже все свои жизненные планы строил только для нас, а не для себя одного. Мы мечтали, что поедем в Москву, я поступлю в институт Международных Отношений, а Ира, в институт Иностранных Языков. Я обещал ей показать весь мир и сделать ее счастливой.

Но первое, что у меня лихо получилось сделать, — усмехнулся он, — это ребенка. Значит, планы надо было менять. Тогда я решил поступить на заочное отделение Тюменского Индустриального института и учиться на нефтяника. И опять я обещал своей любимой, что быстро сделаю карьеру, заработаю много денег, и она будет у меня королевой. Я не обманывал Иринку, я хотел жить для нее и видеть ее счастливой.

Но, что ей пришлось пережить из-за меня? — с болью в голосе, продолжал мужчина свое повествование. — Сначала беременность, сплетни, истерики матери, крушение задуманных планов. Потом ждать меня два года. А когда я вернулся, то решил, что должен закончить институт, как можно быстрее. Учился экстерном и через два с половиной года уже вышел на диплом.

Что это было для жены? — с грустью спросил Стас. — Приходил с работы, ужинал, и до полночи сидел над учебниками, контрольными, курсовыми. Много она меня видела? И все уже, казалось, шло к счастливому завершению. Диплом, считай, был уже в кармане, я занимал довольно высокую должность и прилично зарабатывал. И вдруг, эта трагедия. Для меня рухнуло небо, — произнес Оболенский тихим, глухим тоном, глядя куда-то поверх Лениной головы.

Журналистка видела, что его взгляд обращен, как бы внутрь себя. Видимо трагические события более, чем тридцатилетней давности, до сих пор болью отдавались в его душе. Она хотела остановить его, но Стас немного прикрыл глаза и продолжил свою исповедь:

— Некоторое время я был в ступоре, не осознавал, что Ира погибла, и ни на что не реагировал. Только на кладбище я понял, что Иринки больше нет. Ко мне вернулись кое-какие проблески сознания, и я вдруг представил, что она лежит в этом тесном ящике, и сейчас ее засыплют землей. И со мной случилась истерика. Я этого не помню, но говорят, что я бился головой и орал, что она боится закрытого пространства. В таком состоянии силы у человека удесетеряются, и со мной никто не мог справиться, пока Шура буквально не вырубил меня боевым приемом. На поминках я не был, мне вызвали скорую, обкололи успокоительным и снотворным.

— Мне даже не верится! — промолвила, Лена, — вы ведь такой сильный человек.

— Это только в кино сильный мужчина хоронит свою любимую со скупой слезой в глазу, — с горькой усмешкой, заметил Оболенский. — А я сломался. Жизнь потеряла для меня всякий смысл. Я чувствовал себя виноватым. Если бы не Ирина беременность, уехали бы мы в Москву, родились бы у нас дети, и все было по-другому. Я убийца! Я убил ее, а не сделал жену счастливой, — думал я.

На следующий день положено съездить на кладбище. Утром у меня уже было готово решение, как себя наказать. Когда приехали, я встал на колени у изголовья могилки, взял Ирин портрет и заговорил с ней на иврите, чтобы меня никто не понял. Все подумали, что я молюсь. А я просил у нее прощения и обещал на девятый день прийти к ней. Говорил очень тихо, но Шура стоял рядом и кое-что понял. Он рывком поднял меня с колен и увел в машину.

С этого дня я начал пить, — продолжил Станислав все тем же глухим, несколько монотонным голосом, — причем, пить по-черному. Каждый день и при этом ничего не ел. До этого я никогда не напивался так, чтобы на ногах не стоять. В юности серьезно занимался спортом, потом служба, семья, учеба. Я не слушал и не слышал никого. Как они могут есть, спать, вообще, жить, если Иринки больше нет, — думал я. Сына решил отправить к матери. Сын не пропадет, а мне нужно идти к своей Иринке.

Оболенский взял в руки чашку с кофе и сделал несколько глотков. Елена вдруг ясно поняла, что этому немолодому, сильному мужчине надо выговориться. Его не нужно было останавливать. И она продолжала слушать.