Эдна Фербер - Вот тако-о-ой!

Селина готовилась к отъезду и распорядилась остатками своего наследства с удивительным для ее возраста благоразумием. Она продала один из бриллиантов, сохранив другой. Оставленные ей отцом четыреста девяносто семь долларов она целиком поместила в банк.

Потом купила крепкие и дешевые ботинки, два платья: одно из коричневого сукна с белым воротничком и манжетами, которое вышло очень миленьким, другое (это было глупо с ее стороны, но она не устояла от искушения) из темно-красного кашемира.

Она старалась узнать, что могла, о районе, где ей предстояло работать. Когда-то он носил название Новой Голландии. Население там состояло сплошь из огородников-фермеров, выходцев из Голландии либо их потомков. Селина слышала рассказы о деревянных башмаках, в которых они бродили по сырой почве, о краснолицем, всегда по уши в работе, Корнелиусе Вандербильте, который и не подозревал о существовании в Нью-Йорке своего знатного родственника, о флегматичных трудолюбивых фермерах-переселенцах и их низеньких с множеством окошек домиках, выстроенных наподобие домов в Северных Нидерландах. Многие из этих переселенцев прибыли сюда из города Шоорля или окрестных мест. Другие – из низин вокруг Амстердама, Селина рисовала в своем воображении места, где ей предстояло жить, людей, там живущих, и ей все это казалось похожим на прелестную сказку Ирвинга о пещере Сна, сказку, которую они с Юлией читали и перечитывали в те вечера, когда Юлии удавалось ускользнуть от материнского надзора и нарушить вердикт о прекращении знакомства с Селиной. Селина представляла себе золотистые нивы, мягко освещенные солнцем, хороводы и пляски, розовощеких дочерей фермеров, вкусные, рассыпчатые пироги, диких уток, изумительные паштеты из тыквы. Она от души жалела бедную Юлию, которая оставалась в сером, скучном, обыкновенном Чикаго.

Последняя неделя октября застала ее уже в дороге, в тележке Клааса Пуля, в которой он возил па рынок в Чикаго свои овощи. Селина восседала рядом с ним на высоком сиденье, и так они тряслись по длинной Гельстедской дороге навстречу позднему октябрьскому закату. Степные просторы вблизи Чикаго не превратились еще тогда в нагромождение заводов с их дымящимися трубами, доменными печами, кучами шлака; не напоминали, как в наши дни, рисунков Пеннеля. В этот ясный осенний день прерия расстилалась вокруг Селины в сиянии последних лучей октябрьского солнца, а туман над озером казался вуалью, наброшенной на золото. Миля за милей все тянулись огороды с грядами красной, как бургундское вино, капусты, зеленой капусты, резко выделяющейся на черной земле. Между теми и другими – золотые пятна ржи, как кусочки солнечного сияния. На горизонте изредка мелькала полоса лесов в последней бронзе и пурпуре дубов и кленов. Все это жадно вбирали в себя глаза Селины, и вдруг она по-детски захлопала в ладоши в порыве восхищения:

– О, мистер Пуль, – воскликнула она, – мистер Пуль, как здесь красиво!

Клаас Пуль гнал двух своих лошадей по грязной Гельстедской дороге, глядя прямо перед собой. Его мозг не был из тех, что работают быстро, а результат работы мозга передавался остальным частям его организма тоже довольно медленно. На круглом красном лице с золотистой щетиной на щеках и подбородке выделялись ярко-синие глаза. Круглая голова сидела низко и прочно между широких плеч, так что, когда эта голова начинала медленно поворачиваться, казалось, что вот-вот послышится скрип. Он, не торопясь, обернулся к Селине, перевел взгляд на ее камееподобное лицо с блестевшими радостью глазами и некоторое время рассматривал ее с некоторым недоумением. Селина испытывала возбуждение, вроде того, какое испытывала перед началом спектакля в театре, и страх перед неведомым смешивался в ее душе с радостным ожиданием. В пальто и капоре, с пледом на коленях (октябрь все же давал себя знать), она терпеливо ожидала ответа и, вся розовая, сиявшая улыбкой, казалась почти красивой.

– Красиво? – повторил, как эхо, Клаас, вопросительно и с недоумением. – Что же красиво?

Руки Селины выскользнули из-под платка. Она повела ими кругом, указывая на пламеневшее золотом и розами небо, и туман над озером, и мелькавшие вдоль дороги поля.

– Это! Ведь это – капуста!

– А разве капуста не красива?

Тут Селина увидела любопытное зрелище: как постепенно задергались широкие ноздри, толстые губы, затряслись могучие плечи, затрясся весь Клаас Пуль в немом хохоте тяжеловесного голландского веселья.