Борис Михайлов: Немецкая любовь Севы Васильева

— Ганя, поверни меня, — еле слышно попросила она.

Никитична развернула больную, чтобы могла видеть сына.

"Неужели мать"? — Увидев старую женщину, назвавшуюся матерью, Сева смутился и не знал, как держаться. Родственные чувства не отзывались в душе. Тяжелый затхлый запах, давно не проветриваемого помещения, полумрак, убогая обстановка — всё вызывало протест.

— Почему решили, я ваш сын?

— Елисейка! Елисеюшка! — шептала женщина. — Я твоя непутевая мать. Прости… Не надо было звать, не надо… Не стерпела. Прости… Прости сыночек! — Она замолчала.

— Да, да… Я все понимаю, — прошептал Сева, тронутый мольбой женщины, в которой едва теплилась жизнь. Сыновние чувства не проснулись в нем, переполняла лишь жалость. Мать она, или не мать, перечить в такую минуту жестоко.

— Все будет хорошо. Лежите.

Больная опять зашевелила губами, Сева с трудом разбирал слова.

— Не хотела позора, Елисейка. Затравили тебя в деревне.

— Злые люди, — подтвердила Никитична. — Симпатичный трехлетний пацаненок был, а люди, показывая на тебя, кривились — немецкое отродье, фрицево семя.

— Сейка, Сейка, — простонала больная и откинула голову.

— Доктора! Есть у вас доктор? — закричал испуганно Сева.

— Фельдшар. Доктор не приедет. Не жилец Лиза, сказал, — Никитична поправила больную, положила подушку повыше. — Отойдет, родимый, отойдет. Фельдшерица укол сделает. Пойдем, покуда ко мне.

Сева уставился на умирающую, и не слышал Никитичны. Его ли мать, чужая — все одно жалко старушку. Вспомнил, какой представлялась мать в детдоме: молодая, красивая хохотунья в платье в синий горох, как у Светланы Агеевны, учительницы в первом классе. Никак, не старой и жалкой.

— Пошли, я сноху пришлю к Лизавете.

Никитична ушла, а он все сидел, не в силах оторвать взгляда от умирающей. "Неужели она и есть мать, которую искал всю жизнь"? Пришла молодая женщина, взяла Севу за руку.

— Пойдемте.

Он неохотно подчинился и пошел за ней в соседний дом.

В избе Ереминых светло и уютно. На полу домотканые коврики, на окнах цветы, телевизор "Рекорд", завешенный салфеткой. В сравнении с домом Елизаветы Петровны здесь жили даже богато. Сын Никитичны Петр радушно встретил Севу. На столе появляется бутыль самогона, соленья. Агафья Никитична накрывала на стол и рассказывала.

— Егор вернулся с фронта, увидел — в семье пополнение, и подался в город. Лизке тут прохода не дают. Немецкая подстилка, шлюха. Пацаны в тебя каменьями, как в паршивую собаку. Ну и надумали отдать в детский дом. Вместе отвезли в Стародубск. Егор и нынче не приехал. Отписала ему: Лизка помирает, приезжай. Не простил. Не приехал. Вот они, мужики, ни какой жалости! До войны счастливее пары не было.

Петр тем временем наполнял стакан за стаканом, Сева пил и не хмелел. Больше он не сомневался мать или не мать. Никитична вспоминала новые подробности.

— Фашистское отродье, фриц, — заплетающим голосом повторял он за Никитичной. — От-ро-о-дье! Были они в детдоме. Лупили их! 3а дело и так. Фриц! Понимаешь, Петя, я фриц? — спрашивал он сына Никитичны.

— Ты-то разе виноват? Война, — успокаивала Никитична.

Сева уронил голову на стол. В голове шумело, мысли путались, не отпускала главная — он немецкое отродье. Умиротворенного спокойствия, пьяного безразличия не наступало,

— Заварила, мать, кашу! Сами не схоронили бы? — выговорил Петр матери, когда Сева задремал, или только надолго замолк.

— Лиза упросила. Всю жизнь держалась, а нынче не стерпела. Сколько отговаривала.

— Представляю, как отговаривала. Жил парень спокойно, считал, родители погибли. Может героями. Теперь… Фрицево семя. Как жить дальше? Ой, бабы!

… К утру, Елизавета Петровна умерла.

***

День похорон выдался по-осеннему дождливым и холодным. Сельское кладбище, окруженное островком голых берез и тополей с вороньими гнездами, довольно далеко от села, на взгорье. Когда-то стояла здесь и небольшая церквушка, остались одни стены. Мужики привезли на телеге гроб, с десяток старушек вынуждены были тащиться в гору пешком. Могилу для Елизаветы Петровны выкопали рядом с тремя молодыми березками, тесно прижавшимися друг к дружке. Никитична всплакнула. Сева с утра был в изрядном подпитии и, теперь, обняв березку, не очень понимал, что происходит. Одна из женщин подсказала бросить горсть земли на гроб матери, кинул несколько комьев, вытер руки о куртку.

Поминки с даровой выпивкой собрали в избу Агафьи Никитичны Лизиных однолеток и молодых, не знавших покойную, но охочих выпить на дармовщину. Односельчане постарше вспоминали её мужа Егора Ивановича, войну и немцев. О Лизе говорили мало, больше волновали сегодняшние дела, приближающая посевная. С интересом рассматривали Севу, шептались с Никитичной. Сева был здесь чужой. События последних дней развивались слишком стремительно, чтобы осознать всю их значимость. Даже когда односельчане подтвердили, что Лиза отдала в детский дом ребенка, зачатого от квартировавшего немецкого офицера, Сева не примирился с правдой.