Елена Колядина - Мелодия моей любви

Каждый предмет, извлеченный Фаиной Акиндиновной из ящика, снятый с полки или поднятый с пола, издавал эталон звука: никаких посторонних примесей, досадных помех, налипшей грязи.

И сердце Лиды подхватывало звон, трель или шорох и дрожало чутким серебряным камертоном.

Вдоль одной из стен зала стояло множество прикрепленных к полу дверей. Лида открывала каждую и с восторгом слушала таинственный скрип тяжелого притвора средневекового замка или кокетливый стук зеркально-золоченых створок французского будуара, хай-тековское щелканье титановой двери будущего или жуткий стон навсегда захлопывающейся тюремной двери. Здесь были двери, ведущие в русскую баню, камеру, коммунальную квартиру, подземелье. Рядом стояли калитки, ворота, плетни. В любой момент готовы были клацнуть многочисленные засовы, задвижки, замки. Окна деревенских изб и панельных домов ждали возможности распахнуться, щелкнуть шпингалетами, хлопнуть форточками, прозвенеть стеклами. Унитазы и раковины всех эпох: эмалированные, фаянсовые, корабельные или больничные, с парой медных кранов или свисающей с бачка ручкой на цепочке, ржавые и сияющие, рукомойники и старинные ванны шумели, звонко капали, сливали и наполняли видеоматериал звуками воды.

Песок, в котором увязли Лидины каблуки, оказался одной из дорожных фактур: в полу зала были вырезаны квадраты, наполненные глиной, гравием, асфальтом, каменной брусчаткой. Во время озвучения одного из эпизодов (по экрану шла юная девушка в золотистых туфельках) Фаина Акиндиновна молодо процокала каблуками стоптанных башмаков, и, если бы Лида не видела своими глазами, решила бы: звонкий шум в студии производит балерина, а не пожилая фигуристая дама.

Печи и плиты, кровати и диваны, слесарные инструменты и пуговицы, ложки – деревянные, алюминиевые, серебряные, жидкости, сосуды, специальная ванна для подводных шумов – звуки можно было извлекать бесконечно.

Не один шкаф занимала обувь: валенки, лапти, кирзовые сапоги, зимние замшевые ботики. Фаина Акиндиновна азартно, хотя и чертыхаясь, натягивала унты или атласные дворцовые туфельки и то грузно шагала «по снегу», то легко расшаркивалась в шелковистом реверансе или бодро маршировала на плацу.

– Как у вас все здорово получается! – восклицала Лида и прижимала ладони к пылающим щекам.

– О-ох, дитя, я этим всю жизнь занимаюсь: топаю, вою да стучу, – весело откликалась женщина. – Ничего другого не умею. Куда меня теперь?

– Да что вы! Вы – уникальный специалист! – восхищалась девушка.

– Поработаешь лет десять и такой же уникальной станешь! – отмахнулась Фаина Акиндиновна и повела восторженную гостью к полкам с посудой, ларям с крупами.

Женщина открыла банку с этикеткой «Крахмал», спросила:

– Как хруст снега делают, знаешь?

– Крахмалом? – догадалась девушка.

– Молодец, сообразила!

Лида погрузила руку в белоснежную пудру и с наслаждением потерла шелковистую массу подушечками пальцев.

В банке раздались таинственные снежные шаги.

Женщины проходили вдоль бесконечных ящиков и полок с ярлычками: «Капель», «Велосипедный звонок», «Опасная бритва».

– Все нужно подписывать, – учила Фаина Акиндиновна. – Иначе, когда нужно, нипочем не вспомнишь, где что лежит.

Лида внимала каждому слову.

Особый восторг вызвали самодельные установки для имитации различных шумов.

Она долго крутила рукоятку барабана и слушала, как в металлических лопастях поет ветер. Стоило раскрутить ручку посильнее – ветер выл, как души грешников, притормозить вращение – рвался тонкий стон в печной трубе.

Лида смотрела во все глаза, слушала в оба уха, запоминала, училась, торопливо заносила советы и сведения в старый, подержанный наладонник, до изнеможения терпела, чтобы не отвлекаться на беготню в туалет, и все-таки со вздохом должна была признать: двух дней для овладения всеми фактурами совершенно недостаточно!

Вечером она, чуть не плача, обняла на прощание Фаину Акиндиновну, довольно музыкально, как заметила женщина, шмыгнула носом и с грустным, но просветленным лицом вышла из студии номер 8.

В пепельных коридорах и чернильных переходах звенели сквозняки, шептались волны сигаретного дыма, струились мраморные ступени, пели двери.

Газета «Правда», торчащая из кармана дерматиновой куртки въедливого пенсионера, трепетала японским бумажным журавликом. Полиэтиленовый пакет с мусором несло по улице с шорохом осеннего бамбука.

Москва переливалась россыпями золотистых потрескиваний и бледно-розовых шипений.