Вера Колочкова - Сестра милосердия

Таня на нее ни разу не обиделась. Терпела. Да и то – как на больного человека обижаться? Тетка ведь не на нее сердилась, она на немощь свою сердилась. Но немощь, ее ведь перед глазами живьем не видно, а Таня – вот она, мелькает туда-сюда то с тарелками, то со шприцем, то с чистыми простынями-пеленками…

На тети-Клавины похороны съехалась вся деревенская родня. Таня в большие долги влезла, чтоб угощение поминальное справить. У всех подряд в больнице занимала, кто давал. Народу-то много понаехало, даже старую бабку Пелагею, младшую тети-Клавину сестру, привезли. А когда все расселись за столом плечом к плечу да выпили по первой за упокой тети-Клавиной души, мать Танина слово держать стала:

– Что ж, Татьяна, молодец ты у меня, ничего не скажу. Тянула ты свою обузу долго и честно, доходила тетю Клаву, тут греха на тебе никакого нету. И хоромы эти по праву твои теперь. А только знаешь ли, девка… – Мать строго взглянула из-под черного, повязанного до самых бровей платочка, вздохнула тяжко, будто извиняясь заранее, и продолжила сердито: – А только не жирно ли тебе будет одной тут барствовать, когда сестры-братья твои по углам ютятся? Мы вон в одном дому тремя семьями живем, по головам ходим… У Тамарки уж трое народилось, а дома своего так и нет. Вот мы и порешили тут, когда узнали о Клавдиной кончине, что переселим Тамарку с семьей в мамину избушку. Она хоть и неказиста, да все равно своя крыша над головой у них будет. А маму нашу, стало быть, к тебе…

Бабушка Пелагея, та самая «наша мама», тихо всхлипнула в застывшей над поминальным столом тишине, затеребила в коричневых жилистых пальцах мятый платок. Потом заголосила тоненько и робко, запищала тихим комариком на одной ноте, успевая проговаривать утробно:

– Лишили, ой лишили ироды родного угла на старости лет, лихоманка вас прибери… Всех на руках вынянчила, а теперь из родного угла выковырнули…

– Мама! Ну чего ты голосишь, ей-богу! – с досадой повернулась к бабке Танина мать. – Куда это мы тебя выковырнули? Ты же не в чужих людях, ты с внучкой родной жить будешь! Да и самое место здесь тебе, если по совести… Хоромина-то эта не чья-нибудь, а сестры твоей! Да и лучше тебе здесь будет! Ни воды носить не надо, ни печку зимой топить…

– А девке что? Ты об ей, об Таньке-то, подумала? – слабо, будто боясь навлечь на себя еще большую досаду, проголосила бабка Пелагея. – Чего ж ей теперь, всю жизнь свою молодую на то потратить, чтоб за старухами ходить? И опнуться девке толком не дали…

– Ничего. Она и с тобой хорошо опнется, – вступила в разговор и сестра Тамара, стрельнув в Таню завистливым глазом. – Да и веселее ей будет. Все не одна. Правда, Таньк? А то живешь здесь, ровно барыня…

За все три дня, пока суетились с похоронами да с поминальным столом, Тамара не подошла к младшей сестренке ни разу. Так, наблюдала за ней будто издали. И все примеривала к себе задумчиво Танино законное теперь жилье – то застывала надолго у окошка, скрутив бубликом дебелые, или, если выражаться по-городскому, целлюлитом попорченные руки, то в старом тети-Клавином кресле устраивалась поосновательнее да поудобнее плотным, некрасиво отвисшим к тридцати годам задом. Вот и получилось так, что обратилась она к ней за столом впервые. И даже несколько с вызовом – попробуй, мол, не ответь…

– Правда, Тамара. Конечно, правда. Веселее будет, – торопливо подтвердила Таня и часто закивала. – Конечно, пусть остается бабушка Пелагея…

И снова в наступившей тишине пробился писком слабенький бабкин вой, и снова, сердито шикнув, махнула в ее сторону ладонью Танина мать. А махнув, она тут же и вздохнула облегченно, и уселась на место, подвинув к себе поближе тарелку с городской копченой колбасой. Слава богу, можно теперь и поесть спокойно, раз вопрос решен. Все время поесть некогда. Одни только заботы с этими детьми. Пока всех пристроишь мало-мальски, рассуешь по освободившимся углам…

А Таня и впрямь не возражала против такого материнского решения. Понимала – трудно им там. Заработать негде, дом новый поставить не на что. Гибнет деревня, спивается от полной безнадеги… Тем более и противу самой бабушки Пелагеи как таковой она ничего плохого за душой не имела. Они с ней всегда хорошо ладили. И в баньке, бывало, вместе парились, и огород копали, и пряник какой лишний гостевой бабка всегда для нее приберегала. Пусть живет. Не в тягость, а в радость.

Так бабка у нее на постоянное жительство и осталась. Уже полгода вместе живут. И хорошо живут, чего уж там. Она ее и в больнице своей подлечила немного, и заботится о ней от всей души. И балует, когда чем получится. И сейчас у нее в сумке пирожные для нее припасены. Эклеры. Страсть как бабка их полюбила, городские эклеры эти…