Ирина Кисельгоф - Соль любви

Я чахла и чахла, а Корица не обращал на меня никакого внимания. Но я ничего не ждала. В этом не было ничего особенного, парни на меня не реагировали. Я всю жизнь оставалась застенчивой, долговязой нескладушкой, так называла меня мать.

– Что за ноги? – говорила она. – Тощие, длинные, посередине шарик. И руки такие же. Хоть бы замуж тебя кто взял.

Я стеснялась саму себя, но не очень. Дядя Гера называл меня красивой. Ему я верила чуть больше, чем матери, он же мужчина.

Я чахла и чахла по Корице с каркаде, и все так и текло, если бы не явился его друг.

– Какая симпампуля! – воскликнул его друг. – Как звать?

Корица всмотрелся в меня. Впервые.

– Катя, – я поперхнулась от счастья.

– Тятя? – изумился его друг.

Корица с каркаде захохотал, его друг тоже, а я покраснела и опустила голову. Они смеялись дуэтом, я в него не вписалась. Парень посовещался с Корицей в отдалении и снова явился ко мне.

– Есть хочешь? – спросил он меня.

– Хочу, – членораздельно ответила я, уткнувшись взглядом в руку мертвеца.

– Бросай эту лапу, и пошли.

Я напоследок вгляделась в лапу, начавшую приобретать вид учебного препарата, и бросила ее на произвол судьбы. Этой лапе и со мной и без меня было ни тепло, ни холодно. А мне хотелось на волю. Точнее, мне хотелось к Корице с каркаде. До ужаса или до сердечного приступа. Я могла не успеть поймать свое время.

Мы шли с Корицей по обе стороны его друга и тайком таращили друг на друга глаза. Когда наши взгляды скрещивались, они вспыхивали бенгальским огнем, царапая кожу осколками взорвавшейся пиротехнической проволоки. Я вздрагивала каждый раз, ловя его взгляд. Мне было страшно, не пойму отчего. Его кожа полыхала румянцем, моя полыхала огнем. Короче, я дважды влюбилась в одного и того же парня. Но гораздо сильнее, потому что второй раз наложился на первый.

Мы сидели в кафе, я не отводила взгляд от тарелки, потому что если поднимала глаза, то смотрела только на Корицу. Мне было бы легче, если бы он не обращал на меня внимания, но он глядел на меня и краснел, ловя мои взгляды.

– Что молчишь, Тятя? – раздражился его друг. – Язык проглотила?

Я на автопилоте отрицательно замотала головой, потом спохватилась и закивала.

Корица рассмеялся, но совсем по-другому. Я рассмеялась точно так же. Мы переглянулись, как сообщники, и засмеялись дуэтом. Его друг в наш дуэт не вписался.

Корица был из обрусевших болгар, его отец осел в нашем городе в пятидесятые годы. Приехал учиться и задержался. Получилось, что навсегда. У Корицы осталось полно родни на исторической родине.

– Знаешь, почему я смеялся, видя, как ты кивала? – спросил он, когда пошел меня провожать.

Я отрицательно замотала головой, он снова засмеялся.

– Болгары кивают, когда имеют в виду «нет». И мотают головой, когда имеют в виду «да».

– Какие вы смешные! – удивилась я.

– Очень, – серьезно сказал он.

Мы покатились со смеху. Мы смеялись у моего подъезда, накрытые теплой шалью августовской ночи. В шали были дырки, сквозь них нам подмигивали звезды.

– Подержи мою сумку, – попросил он.

Я взяла его сумку в свободную левую руку, ближе к сердцу. Он только коснулся моих губ, а я вдруг почувствовала, что мне не хватает воздуха. Он обнимал и целовал меня у моего подъезда, а я дышала как рыба, выброшенная на берег. И он тоже. Я целовала его и обнимала обеими руками, в которых были и его и моя сумки. Когда я вспоминаю об этом, мне всегда и смешно и грустно. Нечасто людей от избытка чувств обнимают сразу двумя сумками.

Наша первая ночь началась с поворота ключа в двери. В общежитской комнате его друга. Я хорошо помню, как дрожали его руки, когда он коснулся меня. И я хорошо помню, как мне самой было страшно.

– У тебя шея соленая, – сказал он, дыша рыбой, выброшенной на берег.

Мое сердце колотилось как сумасшедшее, ведь он стал у меня первым. И еще мне было страшно оттого, что такого я никогда раньше не чувствовала.

Мы встречались с Корицей почти каждый день. До самой весны. Весной все нормальные люди влюбляются, а я разлюбила. Я ждала его у лестницы. Он спускался, то попадая в прямоугольники солнечного света, то пропадая из них. Я смотрела на него со стороны. С чего вдруг для меня это стало важным? Я увидела его длинную, побледневшую без загара шею над воротом синей рубашки. Длинная, голая шея в прямоугольнике солнечного света поставила крест на моей первой любви.

– Уму непостижимо, – говорит в шутку дядя Гера.

Я с ним согласна. Ум человеческий непостижим самому себе. Чувства тем более.