Мария Беседина - Расколдованный круг

В огромной люстре, тускло поблескивавшей в теплом, ароматном полумраке, затеплился свет, и вскоре ее хрустальные подвески уже переливались множеством радужных огоньков. Темно-красный бархатный занавес разошелся в последний раз, открывая за спинами вышедших на авансцену артистов изысканную декорацию. В зале гремели аплодисменты, и Рита, восторженно оглядываясь на тех, кто сидел рядом с ней в ложе первого яруса, изо всех сил хлопала в ладоши. Ее отец, Геннадий Шерстнев, со снисходительной усмешкой складывал ладони; весь его вид словно говорил, что для того, кому доводилось посещать премьеры в Ла Скала и Парижской опере, одна из завершающих сезон постановок в Большом театре всего лишь занятное зрелище, не более того. Сестра Шура и вовсе кривила капризное личико в недовольной гримаске – в театр ее удалось заставить поехать только после того, как отец всерьез пригрозил младшей дочери, что, если она снова испортит семейный культпоход, о котором так мечтает мама, сурового наказания не миновать! Судя по всему, Шура всеми способами стремилась продемонстрировать деспоту-отцу, что, подчинившись родительской воле, внутренне она осталась ненавистницей театрального искусства. Кислый взгляд и брюзгливо оттопыренные губы сестры царапнули сердце Риты: в сердце девушки еще пела только что отзвучавшая волшебная музыка, и возвращаться на грешную землю не хотелось. Невольно Рита вздохнула, и сидевшая в соседнем кресле мать погладила дочь по руке. Рита с благодарностью взглянула на маму и, увидев на ее глазах слезы, навернувшиеся от сладкой печали, которую вызвала у Зои Шерстневой грустная история Чио-Чио-Сан, испытала то блаженное чувство, которое ощущает человек, осознавший, что он не одинок в этом мире.

Занавес наконец закрылся, артисты ушли за кулисы, и аплодисменты постепенно стихли. Выждав еще немного, чтобы не толкаться в заполнявшей коридоры и лестницы толпе, Шерстневы вышли из ложи и направились в вестибюль.

– Ну, Птичка, тебе понравилось? – снисходительно обратился Геннадий к жене.

– Очень! – с благодарностью глядя на мужа, отозвалась Зоя. – Вот если бы почаще так ездить, всем вместе...

– Ну да! – воскликнула Шура. – Скучища! Да еще одеться заставили неизвестно как! – Девушка с яростью одернула темно-синее платье, отделанное кремовым вологодским кружевом.

– Поговори у меня! – не оборачиваясь, с нажимом сказал младшей дочери Шерстнев. – Ну, Рита, а ты как? В восторге, конечно? – В голосе отца слышались необидная усмешка и нежность к семейной любимице.

– Это было чудесно! – радостно начала было Рита, но тут Шура бесцеремонно перебила сестру:

– А вон твоя Надька-психопатка стоит! Я-то думала, она убежала!

Действительно, возле застекленных дверей, которые вели на улицу, съежившись, прижав к груди руки, точно стараясь занимать как можно меньше места, стояла худощавая девушка, весь вид которой словно говорил окружающим, что она давно уже осознала свою непривлекательность и смирилась с ней. Как всегда, при виде лучшей подруги Рита испытала одновременно радость и огорчение: умненькая и добрая Надя словно навечно собралась застрять в том неуклюжем периоде, когда подростки похожи на гадких утят.

– Ну и прикид! В театр приперлась называется! Ритка, у твоей подруги все дома или как? – начала было ехидничать Шура, однако Рита, не тратя время на бесполезные препирательства с сестрой, торопливо сбежала по ступенькам и подошла к Наде.

– Что же ты не вернулась в ложу, после того как подарила Николаевой цветы? – ласково дотронулась до хрупкого плеча подруги девушка. Надя, залившись густой краской, еще больше сжалась, словно прикосновение Риты обожгло ее.

– Я подумала, что лучше тут постою...

– А, Надюша! – прогудел Шерстнев, подходя ближе. – Видно, опера тебе не понравилась! Как летучая мышь по всему театру носишься! То тут, то там.

Рита с огорчением заметила, что шутка отца больно задела Надю, однако та была слишком подавлена сознанием собственной незначительности и даже не подумала высказать недовольство.

– Мне очень понравилось, – глядя перед собой, пробормотала Надя.

– Еще бы! Ведь пьеса-то про любовь! – ввернула Шура.

Небольшие, но удивительно красивые, опушенные густыми ресницами глаза Нади выразили укор.

– Не пьеса, а опера.

– Много ты понимаешь, уродка! В театре, – значит, пьеса.

– Александра! – прикрикнул на младшую дочь Шерстнев, однако девица только дерзко захихикала: