Роман Богословский: Зачем ты пришла?

Ты стала сигналить в нетерпении, уже почти стемнело.

Он закашлял в кулак:

– Ага, ехать пора, зовет, не задерживай. Дай полтишок, а? И гоните себе домой.

Я дал ему сто рублей.

– А даму ты свою приструни, – сказал он и, пошатываясь, поплелся назад в церковь, – че она тут рассигналилась-то…

Мы ехали. Ты лишь шепнула:

– Спасибо, что съездил со мной…

Как-то мы пришли в театр после озлобленной и длинной ссоры. Ты не хотела идти, но и хотела тоже. Второе пересилило: ты шла мне назло.

Давали Толстого в современной обработке. Ремикс на Толстого, шутил я. Ты не смеялась, смотрела куда угодно, только не на меня.

Спектакль проходил в полумраке, драматический накал был столь высок, что все вокруг нас вздыхали и ахали. И тихо, культурно кашляли.

Я понимал: как-то нужно мириться с тобой. Короткое бордовое платье на тебе, покрытое мистическим мраком театра, манило больше, чем ремиксовая толстовская драма.

Спектакль перешел в бурную фазу, кто-то с кем-то скандалил, и я пополз, взял и пополз не думая.

Сначала я заполз к тебе на колени, медленно скручиваясь в кольцо прямо в том месте, где ноги твои сходились воедино, оставляя лишь небольшую щель где-то там, чуть ниже, под многими тканями.

Я сворачивался в клубок, накладывая кольца своего тела друг на друга.

– Можно не шипеть?! – цыкнула на нас с тобой утонченная толстушка, почитательница Толстого, сидевшая слева.

Я ждал, что ты меня погладишь, пощекочешь мою чешую, но руки твои спокойно лежали на подлокотниках. Они не хотели трогать меня, скользкого, блестящего во мраке.

Поднял голову и двинулся к твоей груди. Медленно пополз. Заполз под платье, попытался протиснуться в тугой лифчик, он не поддавался. Я совался под него и так, и эдак, с той стороны и с другой – он был стальным. И тогда я обернулся вокруг талии, застыл в таком положении, не понимая, что же делать дальше.

– Все это было ошибкой. Большой ошибкой, – прошептала ты, то ли комментируя спектакль, то ли разговаривая сама с собой.

Я закрыл глаза, представив себя мужчиной, сидящим рядом с тобой в кресле. Что бы я сделал, будь человеком?

Медленно выполз, пополз вниз, чтобы оттуда проникнуть в тебя, в твое пока еще холодное варево. Я заполз к тебе под платье и двинулся по ноге вперед, в темноту, в мягкость. Ты закинула ногу на ногу, затруднив любые попытки к проникновению. Актеры играли сцену ревности, я понял это по твоей специфической дрожи. Ты всегда дрожала, когда ревновала меня или просто сталкивалась с ревностью.

Вспомнил, что могу смертельно ужалить тебя. Пройдет не более десяти минут, как ты обмякнешь, закроешь глаза, затихнешь. И тогда нога твоя станет податливой и мягкой, я без труда смогу заползти куда угодно, под любые резинки. Но мне нужна была жизнь, твоя жизнь, твоя пульсация, твое биение. Я ползал по твоим ногам туда и сюда, не в силах проникнуть туда, к твоему кипению, к твоей сути, к бурлящему соку. Все было заперто, наглухо опечатано.

Я застыл. Стал посылать тебе мысленные сигналы – раскройся, растай, пропусти. Но послания, едва достигая твоего сознания, разбивались о его порог, и осколки с хохотом разлетались по сторонам. Я даже слышал шелест воротников сидящих вокруг людей: они крутили головами в поисках посторонних звуков, не понимая, откуда те исходят. Они в недоумении стряхивали с себя мельчайшие кусочки моих разбитых импульсов, думая с пренебрежением, что это лишь перхоть соседа по креслу.

Но что-то вдруг произошло, и спектакль захватил тебя настолько, что ты сняла одну ногу с другой и максимально развела ноги друг от друга, коснувшись коленом соседки слева, той самой, что просила не шипеть.

Мой путь освободился. Послания стали легко проникать в твое сознание, опутывая его все больше. Я громко зашипел, празднуя победу, и даже два раза высунул жало, воткнув его в ткань платья. Тетка слева шикнула, несильно ударив меня по голове, безошибочно определив то место под твоим платьем, где она находилась.

– Не смейте бить его! – злобно шепнула ты. – Своего заведите и бейте тогда.

Я просунул голову под резинку чулок, а потом и трусиков. Ты издала негромкий сладострастный стон. Актеры застыли в мизансцене, вслушиваясь. Я щекотал голову о бритый твой холмик, нежился, улыбался.

Вы когда-нибудь видели, как улыбается рептилия? Уверен, что нет. Потому что это происходит только там, под двумя резинками, в темноте и тишине. Вы не можете этого видеть.

Я двинулся ниже. Актеры орали друг на друга, погружаясь в колючую ярость. Медленно содрогаясь и пульсируя, погружался в пучину и я.