Сесилия Ахерн - Люблю твои воспоминания

— Руководившую работой над костюмами, — исправляется Бэа извиняющимся тоном.

Услышав это, одна из женщин в некотором отдалении смотрит на меня с подозрением. Папа смеется. Я застыла рядом с Бэа, которая одной рукой обнимает меня, второй — свою мать.

— Все скажите «Чайковский»! — кричит папа.

— Чайковский! — кричат все и смеются. Я закатываю глаза.

Щелкает вспышка.

В комнату входит Джастин.

Толпа расступается.

Я хватаю папу за руку и бегу.

Свет в нашем номере выключен. Папа забрался в постель в коричневой пижаме в «огурцах», а я улеглась, натянув на себя целую кучу одежды.

В комнате тихо и темно, лишь на часах в нижней части телевизора мигают красные цифры. Неподвижно лежа на спине, я пытаюсь восстановить в памяти события этого дня. Сердце стучит все быстрее и тревожнее, его стук наполняет комнату подобно звукам тамтамов воинственного племени зулусов.

В чем причина этой боевой тревоги? Всему виной те несколько слов, что в разговоре со мной обронила Бэа. Слова выпали из ее рта, словно медная тарелка с ударной установки, которая, звеня, катится на ребре, пока с грохотом не падает на пол. Так, значит, отец Бэа, Джастин, месяц назад в Дублине сдал кровь! Месяц назад, когда я слетела с лестницы, навсегда изменив свою жизнь! Совпадение? Если и так, то совпадение потрясающее.

А может, не совпадение, а нечто большее? Мне необходимо знать ответ на этот вопрос сейчас, когда я потеряна и доведена до отчаяния, скорблю о ребенке, которого никогда не было, и залечиваю раны после неудавшегося брака.

Переливание крови — это тот самый ответ, который я ищу? В нем причина неожиданно нахлынувших чужих воспоминаний, причина такой глубокой связи с Джастином? Его кровь течет по моим венам. Это и есть ответ, которого жаждет мое колотящееся сердце? Я делаю медленный глубокий вдох и выдыхаю, спокойно закрываю глаза и кладу руки на грудь, чувствую внутри неистовое тук-тук, тук-тук. Если мне действительно перелили кровь Джастина, тогда сердце сейчас посылает его кровь по моему телу. Кровь, которая когда-то текла по его венам, поддерживала в нем жизнь, теперь мчится по моим, помогая мне остаться живой. Кровь, проходившая сквозь его сердце, его частица, стала теперь частью меня.

Поначалу мысль об этом заставляет меня трепетать, по коже бегут мурашки, но, подумав еще, я сворачиваюсь калачиком на постели и обхватываю себя руками. Неожиданно я перестаю чувствовать себя одинокой: перейдя из его сосудов в мои, кровь Джастина помогла мне настроиться на его частоту и разделить его личные воспоминания и увлечения.

Я устало вздыхаю. Какой сегодня был длинный день! Происшествие в аэропорту, съемки «Антиквариата под носом», дивный спектакль в Королевской опере. А в конце — слова Бэа. Ураган эмоций сокрушал меня двадцать четыре часа, подмял под себя и подавил. Но теперь я улыбаюсь потолку над собой и посылаю благодарность небесам.

Лежа в темноте, я слышу, как хрипы и короткие скрежетания сотрясают воздух.

— Папа? — шепчу я. — Ты в порядке? Хрипы становятся громче, и я замираю.

— Папа?

Затем раздается фырканье. И приглушенный хохот.

— Майкл Эспел, — лопочет он сквозь смех. — Господи, Грейси.

Я с облегчением улыбаюсь, а папа продолжает смеяться. Вскоре и я начинаю хихикать, мы заряжаемся весельем друг от друга. От смеха сотрясается мое тело, пружины матраца скрипят, отчего мы хохочем еще сильнее. Корзина для мусора, она же подставка для зонтиков, прямой эфир с Майклом Эспелом, дружный крик «Чайковский!» перед камерой — веселье растет с каждой промелькнувшей сценкой.

— О, мой живот! — стонет папа.

Я переворачиваюсь на бок, держась руками за свой.

Папа продолжает хрипеть и ударять рукой по тумбочке, разделяющей наши кровати. Мне кажется, я никогда не слышала, чтобы он так долго и от души смеялся. В слабом свете, проникающем из окна возле папиной кровати, я вижу, как его ноги поднимаются в воздух и весело дергаются.

— О господи. Я. Не. Могу. Остановиться.

Мы хрипим, и ревем, и смеемся, садимся, ложимся, переворачиваемся и пытаемся перевести дыхание. Мы останавливаемся на мгновение, пытаемся взять себя в руки, но это пересиливает нас, и мы смеемся, смеемся, смеемся в темноте ни над чем и надо всем.

Потом мы успокаиваемся, и наступает тишина.

Горячие слезы катятся из глаз по уставшим улыбаться щекам. Мне вдруг приходит мысль, насколько близки радость и грусть, как тесно они спаяны. Переход от одного чувства к другому, прямо противоположному, незаметен, как тонкая нить паутины, дрожащая под каплей дождя. Слезы грусти хлынули по моим щекам, пока живот продолжал сотрясаться от смеха.