Ирина Волчок: Лихо ветреное

А, нет. То есть вкусы-то одни, но вряд ли музыкальные. Музыканты, не переставая играть, отступали назад, освобождая пространство эстрады, и на это пространство по боковой лестнице не спеша поднималась Зоя. Теперь на ней, в дополнение к черной блестящей маечке в облипку, красным кожаным шортам, черным ажурным колготкам и черным же туфлям на ужасающей платформе и еще более ужасающих каблуках, были: огромная красная крупноячеистая шаль с толстыми длинными кистями, пучок лохматых красных цветов в волосах за ухом и большие круглые очки — вернее, черная пластмассовая оправа от очков. Приоделась на выход, стало быть.

Она не просто поднималась по ступенькам, а что-то делала при этом такое — ногами, руками, спиной, плечами, шеей, даже абсолютно неподвижным, застывшим в тупом упрямстве лицом, — что было совершенно ясно, как она этого не хочет, как ей противно то, что ее ожидает, как ее сюда просто на веревке тянут… Павел нахмурился. Ну не нравится тебе — и не выходи позориться перед народом. Не на веревке же, действительно, тянут…

Зоя поднялась на возвышение, не глядя в зал, неохотно сделала под музыку несколько шагов — шаг вперед, два шага назад, — остановилась посреди эстрады спиной к залу, опираясь левой рукой о бедро, запустив пальцы правой в шевелюру под охапкой красных цветов, будто невольно подрагивая коленом в такт музыке, слегка притопывая носком туфли… Наверное, она что-то такое показала музыкантам мимикой, потому что все они дружно расплылись в улыбках, засверкали глазами, затрясли нечесаными гривами, а ударник от полноты чувств рассыпался по своим тарелкам-барабанам восторженной дробью сложнейшего рисунка… Только что лбом в барабан не бил. Ресторан возбужденно шевельнулся, вздохнул и опять замер.

Зоя начала танцевать. Вообще-то она начала танцевать еще на нижней ступеньке лестницы, ведущей на эстраду, сообразил Павел. Это она песню так танцует. «Предстоит учиться мне в университете…» Это она показывала, как ей не хочется на чужую планету. Как ей невыносима мысль о расставании с друзьями и подружками. «Сердце бедное свело болью и печалью…» До чего выразительно танцует. Гибкая, как веревка. Потрясающее тело. Невероятное тело. Просто не человек, а форель на перекате. Рыба моя золотая… И ведь что удивительно — она, если вдуматься, почти не двигалась с места. Но как раз вдуматься в этот нюанс не было никакой возможности, потому что этот странный танец-пантомима напрочь отшибал способность думать, приковывая, завораживая, вгоняя в транс, как танец кобры под дудочку факира. Павел однажды видел этот фокус. Змея поднималась из корзинки, неуловимо плавно разворачивая кольца, скользяще текла вверх, слегка покачиваясь из стороны в сторону, и взгляд у нее был неподвижный, холодный и презрительный — ну, точно такой же, как у Зои…

А танец-то изменился! Эта змея уже незаметно вытекла из корзины, уже освободилась от власти факира, вырвалась на волю и стала опасной. Уже не она двигается под музыку, а музыка послушно и почти испуганно следует за ритмом ее танца, вон и музыканты опасливо жмутся в стороны, но продолжают играть, как завороженные, спеша за ней, догоняя ее, боясь отстать… И она уже даже не змея, а вообще черт знает что такое, фурия какая-то, стихийное бедствие, причем — буйнопомешанное стихийное бедствие. В каждый такт она укладывала полдюжины движений — руками, ногами, плечами, головой, шалью этой дырчатой… Шаль летала вокруг нее, над ней, стелилась по полу, трясла кистями перед восторженными физиономиями зрителей — Павел только сейчас заметил, что к эстраде незаметно подтянулся народ из тех, кто заказывает музыку. Некоторые просто на эстраду деньги кидали, некоторые тянули к Зое лапы с зажатыми в них бумажками. Ну да, ради этого и было затеяно все представление. Павел тряхнул головой, медленно приходя в себя, оглянулся — зал орал, хлопал в ладоши и всячески соучаствовал в действе. Массовый психоз. Сейчас все будут заказывать еще по двести пятьдесят, а потом еще, а потом потребуют, чтобы она им еще сплясала… Для того и держат ее здесь. Что ж, очень грамотно. Молодцы. А ему давно пора быть дома.

Но он не удержался, глянул на нее еще раз — последний раз, все равно он сюда больше никогда не придет, так почему бы последний раз не глянуть…

Танец опять изменился. Теперь это было что-то среднее между ламбадой, канканом, забытым нынче твистом и разухабистым трепаком. Это было вызывающе вульгарно. Это было такое безобразие… Толпа у эстрады ревела от восторга, заглушая музыку, и все новые восхищенные зрители вскакивали из-за столов, топали к эстраде как носороги, натыкаясь друг на друга, на официантов и на подвернувшиеся на пути столы и стулья.