Хлопнула дверь, и появился Мемзис, без обеда, зато с улыбкой, удивительно смягчившей его темные грубые черты. Олеся едва успела кулем свалиться на диван, но не успела утереть слезы.
– Опять рыдаешь, царевна несмеяна! – заревел он, когда Олеся попыталась укрыть от врача мокрое лицо. – Натворила дел, так хотя бы соблюдай достоинство!
– Зачем? – спросила его Олеся.
– Зачем? – задохнулся тот. – Ну, в таком случае вообще не знаю, о чем с тобой говорить! По мне, так и умирать надо с достоинством, а ты, слава богу, пока не умираешь! И вот что я тебе скажу, лапочка: не пройдет и пары лет, и ты как самое замечательное событие своей жизни будешь вспоминать, как пряталась в заштатной больничке, в кабинете главврача, от журналистов всей России!
– Я знаю, – неожиданно согласилась с ним Олеся. – В этот день, 30 июня, я обязательно буду вспоминать вас и вашу больницу. И звонить вам буду, если позволите.
– Правда? – сощурился на нее главврач. – Смотри, не обмани, лапочка.
– Не обману. Все это пройдет, я знаю. Останутся только воспоминания, немножко грустные, но по большей части забавные.
– Наконец-то ты заговорила как разумный человек, – горячо поддержал ее Яков Маркович. – Я рад. Вся эта история твоя, твоя слава, твой позор – как волна в море, набежит и отхлынет. Можно просто перескочить через нее, и забыть, и дальше бежать. А можно, конечно, подставить голову, чтобы она по тебе всю гальку и песок протащила, да еще за собой в пучину уволокла. Понимаешь меня?
– Понимаю…
– Ну вот, а раз понимаешь, тогда вытри слезки и поговори с одним человечком, – снова расцветая в улыбке, вдруг объявил ей главврач. И начал потихоньку приотворять захлопнувшуюся было за его спиной дверь.
– Яков Маркович, зачем? – застонала Олеся, уже догадываясь, кто окажется сейчас за этой дверью.
– Затем, чтобы было с кем этот день вспоминать, – хитро прищурился главврач.
– Вы зачем так со мной поступаете?
– А я не сказал тебе, деточка? – развел руками Мемзис. – Ах, прости, ведь разговору с тобой у нас об этом не было. Так вот, оказалось, что я поклонник твоего жениха. И вообще люблю хорошее русское кино. Ну как мог я ему отказать?
И с удивительным проворством исчез за дверью. Олеся, держась за поломанные ребра, дохромала до окна и прижала к стеклу пылающее лицо. Через мгновение тихонько пропели половицы за ее спиной, и вот уже теплые ладони легли на ее понуро опущенные плечи.
– Леська, я дурак, – первым делом сообщил ей Женя.
– Почему? – Такого начала разговора она не ожидала.
– Я сказал тебе ужасную глупость. Как будто я догадывался, что ты – не та, за кого себя выдаешь! Да не догадывался я ни о чем! Это просто мужская гордыня меня разобрала. А потом только я понял, какие ужасные вещи ты могла обо мне подумать! И ведь подумала же, наверно? Ну что ты молчишь, Лесенька?
– Подумала, – нехотя признала Олеся.
– Простишь меня?
– Я-то прощу. А вот мне какими словами просить у тебя прощения?
– А я давно уж простил! Да-а, на самом деле! Ну, было поначалу немного обидно. Но не ребенок ведь я, чтобы подолгу свои обиды смаковать.
– Дело не в обидах, Женечка, – тихо проговорила Олеся. – Все гораздо серьезнее. Помнишь, когда ты примчался в Москву среди ночи, ты сказал: ужасно, что мы переступили. Что ты переступил. Что позволил гадкой клевете пролезть в наши отношения, и теперь это останется с нами навечно. Но мне тогда показалось, что ничего страшного не произошло, и мне даже польстила немного твоя ревность. А вот я переступила всерьез, и обратного пути здесь быть не может. Ты никогда уже не сможешь мне верить. Сколько раз ты еще упрекнешь меня за эту ложь, если не вслух, то в своем сердце? Ведь я, Женя, совершила ужасное: я убила твою мечту, твою первую любовь. Смешала ее с грязью всем на потеху. – Проникнувшись собственными словами, она тихонько заплакала, ладонями заслоняя от слез порезы.
– Философ ты мой! – как-то легкомысленно засмеялся Дорохов. – Давай с тобой договоримся на всю оставшуюся жизнь. Если я когда-нибудь попрекну тебя этой историей, ты скажи мне два слова: «Псков, больница». И я вспомню, какой ужас пережил, когда мне сообщили об аварии, когда переслали эти жуткие фотографии. Ну, пусть ребра и лицо – это твоя искупительная жертва. А страх и отчаяние – моя. Все, мы в расчете.
Но Олеся по-прежнему жалась лицом к стеклу. А потом сказала:
– Все равно твоя мама меня никогда не простит. Она – не ты.
– Моя мама? – опешил на секунду Женя. – Да плохо же ты ее знаешь! Моя мама сидит сейчас на стульчике вот под этой самой дверью. И это она обзванивала все больницы в окрестностях Пскова. Когда по одному телефону нас послали подальше, мы поняли, где тебя искать.
Читать дальше