Вероник Олми - Первая любовь

Я вышла из "Флориды" и зашагала вдоль дороги, петля за петлей спускавшейся к морю. Я думала о Дарио, он теперь всегда идет посередине одной и той же дороги, и, если запереть калитку, он перелезет через нее, и перелезет через стену, и вылезет в окно, и будет опять и опять идти посередине все той же дороги, и я снова увидела небольшую отметину на зеленом "бокстере порше", и тут же я повернула обратно, и побежала под палящим солнцем к Джульетте, потому что я поняла. Она была права. Что-то случилось тем вечером, после чего Дарио вернулся на "порше" в гараж, накрыл его чехлом и спустился к морю, чтобы бросить ключи, по той самой дороге, по которой спускалась я.

— Мы пойдем с тобой по той дороге, по которой ты так любишь ходить… Хочешь? Да? Погода хорошая, и мы отправимся все втроем… хорошо? Пойдем прямо сейчас. Ты согласен? Дарио, мы идем прямо сейчас все втроем по твоей дороге. Ты идешь? Пойдем с нами… Идем! Идешь?

Мы с Джульеттой стояли перед Дарио, стараясь уловить хоть какой-то знак, если не одобрение, то хотя бы что он не возражает. Мы хотели пойти с ним туда, куда он любил ходить в одиночестве: пойти с ним по той дороге, где его так часто находили. С Джульеттой мы практически не сговаривались, нами овладело какое-то смутное чувство, настоятельное и необъяснимое. Мы обе говорили теперь одними и теми же словами, испытывали одинаковое беспокойство за одного и того же человека и были полностью согласны друг с другом: причина амнезии — эмоциональное потрясение. Что-то потрясло его и потом преследовало, не отпускало; мы хотели, чтобы он нам помог понять, что именно. Невролог сказал Джульетте, что люди, страдающие амнезией, ходят, глядя прямо перед собой, и поэтому часто оказываются на середине дороги, но мы обе были убеждены, что побеги Дарио — не случайность. Дарио не был стихийным человеком, встреча с ним означала, что он на нее согласился. Этот день, последний, который я проводила во "Флориде", воспринимался нами обеими — теперь я это понимаю — как последний шанс. Стараясь убедить Дарио пойти с нами, повторяя как заклинания одни и те же слова, мы с Джульеттой были похожи на сестер милосердия, которые склонились над раненым и делают все, чтобы он не заснул, потому что сон означает неминуемую смерть. Мы хотели подвести Дарио к тем чувствам, которые вызвали шок, чтобы на поверхность вынырнула хоть крупица истины, и тогда бы мы подхватили эту крупицу, как дружескую руку помощи.

Мне нравится думать, что в те минуты, когда мы его уговаривали пойти с нами, он испытывал удовольствие от того, как мы стали дружны и согласны, две его женщины, подруга семнадцатилетнего мальчика и спутница взрослого мужчины. Кто знает, возможно, мы обе стремились вернуть не столько любовника или мужа, сколько сына, которого так безумно обожала мать, имея на то все основания, ведь особая благодать этого ребенка перевернула наши жизни? Кто знает, может быть, мы хотели воздать должное жизни, вернув ей Дарио как ее средоточие, ибо средоточие любой вещи — поэзия, хотели отстранить подальше пустой, никчемный мир, где все таково, каким видится, и определяется лишь тем, что ты сумел получить, мир без колдовства и святости, понятный целиком и полностью. Безнадежный до безумия.

Все втроем мы медленно шли по дороге, той самой, на которой всегда находили Дарио и которая вела к деревеньке Чертоза, находившейся позади видны "Флорида". Для здешних гористых мест удивительно прямая дорога, состоящая из спусков и подъемов, открывающих ленты асфальта в сиянии солнечных лучей.

Едва перевалило за полдень, мы шли молча и поначалу не ощущали, как горячо палит июньское солнце, нам не хотелось пить, но за нашим показным спокойствием таился страх, мы ждали результата, не говорили из боязни нарушить привычную для Дарио тишину, он привык быть здесь одиноким путником, не сознающим, что подвергает свою жизнь опасности, или, наоборот, ищущим несчастного случая с показной беспечностью.

Было что-то мучительное в том, как он шел, глядя перед собой, словно бы вбирая в себя окружающее. Он шел к горизонту, решительно, упорно, и мы шли за ним следом примерно с час по обочине дороги, смертельно пугаясь всякий раз, когда появлялась машина. Мы старались наблюдать за ним ненавязчиво, но он ни разу не повернул головы и смотрел только на прямую линию дороги. Ни разу он не вздрогнул от рева мотора, от крика птицы, ничто не могло нарушить ту сосредоточенность, с которой он двигался вперед. В нем не осталось ничего от податливого, неуверенного подростка с мягкими, небрежными движениями. Сейчас он словно бы подчинялся тайному приказу, исходящему от асфальта, от земли, из самых ее глубин, от текущих внутри нее подземных вод. Он шел как человек, исполненный решимости, и она странным образом контрастировала с его беспамятством. Он шел твердой походкой, не обращая внимания на жару и усталость, на женщин, что с трудом поспевали за ним. Он шел механически? Или его вело твердое внутреннее убеждение, невидимая нам цель? Я спрашивала себя, остановится ли он, если одна из нас сядет на обочине, скажет, что устала. И вдруг остановилась. Он прошел совсем немного, еще несколько шагов, и Джульетта тоже, глядя на меня с подозрением, но я, смотря на его спину, уже знала, что он непременно остановится. В легком движении плеч, едва заметном замедлении, подобии кивка, наклоне шеи я узнала присущую Дарио особенность — его тело выражало раньше слов то, что он чувствовал. Я не сводила с него глаз. Он медленно обернулся, посмотрел на меня, тая в глубине взгляда недоуменный веселый упрек, словно бы признавая во мне ту, которой я была, упрямую девчонку, какую он знал. У меня не было сомнений, что я оживляю в нем те самые чувства, какие я и надеялась оживить, но он, может быть, их не чувствовал. В какой-то миг мне показалось, что он улыбается, но нет, его губы дрогнули от усталости, и я вдруг ощутила, что он от нас еще дальше, чем мы можем вообразить.