Вероник Олми - Первая любовь

Сложнее оказалось придумать, как приодеться, чтобы потом и раздеться было не стыдно… Естественно, без эротического белья не обойтись, но и без печальных мыслей о несовершенстве собственных телес тоже. Как-никак мне стукнуло сорок восемь, и Марку голышом я давным-давно не показываюсь, вот и решила: лампу затеню, нырну сразу под шанхайскую простынку и с нею уже не расстанусь. И с чулками тоже… Разумный компромисс. Секси, но не бьющее в глаза. Не слишком выставляясь. Не слишком стесняясь.

Голубое муслиновое платье снимать легче легкого, потянешь узенькую молнию на боку, и оно уже лежит на полу легким облаком. А вот серебристые лодочки на шпильках, может, и снимать не буду, пусть Марк меня в лодочках любит — простыни одноразовые в лоскуты, будто от великолепной любовной дерзости, в порыве разрушительной страсти.

Нет, правда, все было бы великолепно. Если бы… Если бы я не обиделась на продавца в винном магазине и не ушла, ничего не купив. Вот тогда-то я и взяла бутылку «Поммара», которую Марк привез из Бургундии в прошлое воскресенье, завернув в листок «Либерасьон» с объявлениями.

«Эмилии из Экса 1976 года. Приезжай как можно скорее ко мне в Геную. Дарио».

Я не раздумывала ни секунды. Не задала ни единого вопроса. Двигалась как во сне.

Погасила духовку. Задула свечи.

В кухне на столе оставила Марку записку: «ГЛАВНОЕ, не беспокойся».

Поверх воздушного платья накинула курточку. Взяла ключи от машины. Сумку. А про мобильник забыла.

Вышла из дома.

Меня зовут Эмилия. Я жила в 1976 году в Экс-ан-Провансе. И встретила тогда Дарио. Он приехал из Генуи.

Дарио, свою первую любовь.

Кристина, моя сестра, смотрелась тогда по целым дням в зеркало и, сжимая ручку прыгалок вместо микрофона, делала вид, что поет «Молитву» и «В солнечный понедельник». Ей казалось, что она только подпевает магнитофону, но ее свежий голос мощно перекрывал Майка Бранта и Клода Франсуа, будто чуть слышную жалобу или хрип умирающего. Кристина медленно покачивала бедрами — справа налево, слева направо — и брызгалась слюной.

«Уммоляяяю! Хочу вернуться к тебе, а-а-а! Ум-моляяяю!..» И так весь день напролет. Иногда она говорила: «Грустно, правда, Мимиль? Майка уже нет на свете. Ужас до чего грустно».

— Конечно, грустно, но ведь остались его песни.

— Как по-твоему, я хорошо пою?

— Очень.

— А как ты думаешь, из меня получится певица?

— А ты как думаешь?

— Я хорошенькая. Ведь правда? Без очков я красавица. А раз так, значит, смогу стать певицей!

Чтобы Кристина не расстраивалась, я торопливо врала: «Ты красавица, ты станешь певицей и выйдешь замуж за Ринго». Кристина с ума сходила по Ринго, мужу певицы Шейлы, он был в ее вкусе. Так она говорила.

Когда мне грустно, я всегда вспоминаю Кристину с прыгалками. Как она старательно-старательно поводила широкими бедрами. И еще ее удивленные глаза, когда она пела: «В солнечный понедельник можно просто любить друг друга!..» Когда я теряю надежду, я всегда вспоминаю Кристину. Она расстраивалась, если с ней не соглашались и не убеждали, что все возможно.

Я часто вспоминаю свою большую сестричку, свою Кристину, ей дали больше, чем мне, — больше на одну хромосому, лишнюю, 21-ю.

Моя юность проходила под пение Кристины.

С Дарио я познакомилась в шестнадцать. Но была тогда сущим младенцем, наивней тринадцатилетней. Все, что со мной происходило, изумляло меня. Все было внове, так необыкновенно, так важно. С радостным удивлением я открыла, что любая обыденность многослойна. За мимолетными ощущениями таились глубокие потрясения. Простота оказалась обманчивой, многоликость жизни сулила бездны и взлеты, радости вперемешку со страхами. Мне нравилось жить в ожидании, в мечтах, я знала: мои чувства подобны океану, я великанша, зажатая в тисках семьи, в границах допотопной школы и маленького провинциального городка, который гордится своей красотой и терзается, отчего он не Париж.

Все годы учебы мне казалось, что я пытаюсь протиснуться в дверную щель. А дверь никак не открывали пошире — я протискивалась бочком, втягивала живот, становилась на цыпочки, задерживала дыхание — словом, продвигалась по миллиметру, как толстяк по натянутой бумаге.

Но вечером в день моей серебряной свадьбы, когда я выехала с боковой дороги на шоссе А6, я точно знала, что в 1976 году была счастлива.

А потом мне не хватало счастья.

Сюзанна, мамина сестра, пахла точь-в-точь как ее квартира. Влажными салфетками, дезодорантом и лаком для ногтей. Папа говорил: «Твоя сестра Сюзанна, позволь сказать прямо, не только грязнуля, но еще и вульгарна».