Генри Саттон - Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях

— Что? — спросила Элейн.

— Я научил мышек заходить в маленькие коробочки. Они выпрыгивали с парашютиками из этих коробочек на землю, а оркестр исполнял патриотические песни. Но только мышки, которые выпрыгивали с парашютиками, были другими мышками — не теми, кто заходил в коробочки. У меня были дубликаты коробочек. Но какая разница, ведь все мыши похожи!

— А как же ты научил мышей прыгать с парашютом? — спросила Элейн.

— Научил? У коробочек открывалось дно, и они просто вываливались. И парашюты раскрывались. Иногда они не раскрывались, ну и что — это ведь только мыши какие-то! Но чаще они все-таки раскрывались. Вот теперь номер получился на славу. Я зарабатывал на жизнь этим номером года три или четыре. Мы изъездили всю Европу.

Новотный, смуглолицый низкорослый мужчина, уверял, что он лучший дрессировщик в мире. Возможно, так оно и было, и в Голливуде он нашел неплохой рынок сбыта для своего необычного таланта — и впрямь, лучший рынок. Он не сбежал из Европы, а просто гастролировал в Соединенных Штатах с бродячим цирком, когда разразилась война. Он поехал в Голливуд и стал там выступать с небольшими номерами, но прожив в Америке восемь лет, сделал себе очень хороший бизнес. Теперь у него был собственный дом, красивый дом в долине, с большим амбаром на заднем дворе, с загонами и клетками для животных. Еще он владел Элейн и двумя детьми. Одного ребенка он зачал сам. Другой ребенок достался ему вместе с Элейн, причем девочка уже была к тому моменту, как ее мать вышла за него замуж, отнята от груди, приучена самостоятельно справлять нужду и умела говорить. А приобрести выдрессированное животное — это ж какая экономия времени и сил! Так что он был вполне удовлетворен.

Элейн тоже была довольна. На Гарри, мужчину крепкого и человека неплохого, можно было положиться, и вместе с тем, однако, — может быть, именно вследствие смехотворности его бизнеса, — он не представлял для нее никакой угрозы, ни моральной, ни физической. Временами у них вспыхивали ссоры, а раз или два Гарри даже бивал ее, но эти побои всегда были умеренными и даже пошли ей на пользу. Однажды он вернулся домой, нашел ее пьяной и отдубасил так же, как накануне отдубасил упрямого мула, — той умелой рукой, которая не оставляла свербящих ран и, хотя и причиняла боль, не наносила значительного ущерба кожному покрову. С тех пор Элейн ни разу не напилась.

Лежа в кровати, Мерри слышала, как отчим за стеной мутузит маму, и сразу уловила надлежащее сходство между этим действием и недавним наказанием непослушного животного, что сделать было не труднее, чем уловить аналогию между леденцом, полученным от него же, и кормом, который он давал своим птицам и зверушкам. Так она в который уже раз удостоверилась в логичности и строгом порядке мира, созданного Гарри Новотным.

Словом, если уж говорить откровенно, то нельзя сказать, что Мерри была расчетливой девочкой. Ее, скорее, научили, а вернее сказать — выдрессировали все-все хорошо рассчитывать. Что она с успехом и делала, словно от этого зависела ее жизнь. Ей и в самом деле казалось, что так оно и есть. Но умение такого рода неизбежно требует особого способа выражения, и, возможно, только по этой причине однажды апрельским днем она вышла на летное поле и, стараясь не отстать от полной леди, которая в одной руке сжимала сумочку, а в другой несла несколько свертков, поднялась по трапу в самолет, летевший в Нью-Йорк. Никто не спросил у нее билета, потому что маленьким детям билет не требуется, если они едут со взрослыми. Никто вообще ни о чем не спросил, потому что она была аккуратно причесана, одета в симпатичное красное платьице, кожаные башмачки и голубое пальтишко, так что можно было не сомневаться, что она чья-то дочка. Ее сердечко сильно билось, дыхание было прерывистым, и она даже боялась, что пассажиры услышат, как громко колотится ее сердце в груди, но никто ничего не сказал, и она застегнула свой ремень безопасности, увидев, как это сделали все остальные. И когда двери самолета плотно закрылись и заработали двигатели — сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, — никто опять ни слова ей не сказал, ни о чем не спросил и даже не подошел проверить ее билет. Потом самолет, дернувшись, неспешно поехал к началу взлетной полосы, а стюардесса села в кресло рядом с дверью и пристегнулась ремнем. И Мерри знала, что, в случае чего, она должна открыть дверь и выскочить наружу. Она собиралась взять с собой Лайона, но потом раздумала. Ей очень хотелось его взять, но она решила, что если случится что-нибудь ужасное, например, самолет разобьется, то се накажут, изобьют, как животное, да и вообще она боялась, как бы с Лайоном чего не приключилось. И просто дала себе слово, что обязательно привезет ему что-нибудь. С собой у нее было восемьдесят пять центов. На них она могла купить ему набор сувенирных открыток с видами Нью-Йорка.