Генри Саттон - Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях

Но она этого не позволила. Он не успел поставить стакан на тумбочку, как она затащила его в кровать. Ему с трудом удалось спасти бренди, но она уже сидела на нем верхом и, обхватив его голову руками, покрывала поцелуями.

Она оседлала его как наездница и скакала на нем, торжествуя победу, получая с него контрибуцию за все те недостатки, которыми природа одарила ее как женщину, за все те унижения, которые выпали на ее долю, преодолев столь неженским подходом к этому столь женскому занятию собственную хрупкость и слабость, которую она постоянно ощущала, за которую себя ненавидела и бремя которой не могла с себя сбросить. Ну, ничего, теперь она обременит его. Она заездит его, Мередита Хаусмена, этого великолепного самца, этого знаменитого актера, этого бугая. Она откинула голову назад, так что, лежа под ней, он видел только острую линию ее подбородка и сомкнутые губы, выступающие над прыгающими грудями, как вдруг, сильно содрогнувшись, она упала на него с сознанием своего триумфа, после того, как он, содрогнувшись, опал внутри нее.

Ему стало так легко и покойно, в голову лезли какие-то совсем не относящиеся к случившемуся мысли, отрывочные воспоминания. Он никак не мог сосредоточиться на только что происшедшем. Например, он почему-то стал думать о своей покорной бездеятельности, которая отличала всю его актерскую карьеру. Несмотря на огромные гонорары и лестное звание «артиста», он был всего лишь творением драматурга и режиссера, пассивно получая и исполняя их приказания. Стойте в пределах сектора, размеченного на полу мелом. Читайте от этой строки до той строки. Думайте так-то. Говорите так-то. Сделайте движение рукой. Сейчас еще раз. И еще раз. Он вдруг подумал о том, могла ли предположить Лила Тэтчер, какое начало она положила, и как тропинки, которые они исходили в лесу за Спун-Гэпом, будут исхожены им сотни раз и постепенно превратятся в широкую колею, в каменистую дорогу, в скоростную автостраду жизни.

Это видение, хотя бег его мыслей был долгим и запутанным, заняло всего лишь какую-то долю минуты. Джослин вернула его к реальности.

— Ну, ладно, — сказала она. Теперь ее голос смягчился. Она все еще восседала на нем, но приблизив к нему лицо и целуя его в лоб, в веки и в губы, она стала нежной и ласковой. Она легла рядом. Он закурил сигарету и предложил ей, но она отказалась. Она просто лежала и изредка поглаживала его по руке. Потом она заснула.

Он встал с кровати, оделся и посмотрел на нее. Он не знал, зачем она ему нужна, как ему теперь к ней относиться, что он вообще должен о ней думать. Или о самом себе. Он даже не был уверен, что ему это понравилось. Ну да ладно, все это ерунда. Это, как сказал Коул Портер, просто «одна из тех вещей» [6] Название песни популярного американского композитора 1930—40-х годов. . Оки просто попользовались друг другом. И, скорее всего, их жизненные пути больше никогда не пересекутся.

Он вышел из спальни и на ходу выключил свет. В прихожей он осмотрел себя в зеркале, поправил галстук и вышел из квартиры. Тихо захлопнув за собой дверь, он услышал щелчок замка.

Пьеса, по отзывам рецензентов, была удачной — банальной, но занимательной. А Мередит Хаусмен играл просто потрясающе. Ему самому пьеса казалась лучше, чем ее оценивали критики, но он не собирался вступать с ними в спор. Если он вообще что-то думал о ней, то лишь считал, что Джеггерс поступил очень мудро, выбрав «Милая, давай же!» в качестве примера для демонстрации способностей своего клиента. Это было то же самое, что выбрать хорошую лошадь для кинозвезды в вестерне. Лошадь не должна быть слишком рослой, а не то восседающий на ней актер будет казаться подростком. Но она должна быть достаточно крупной, чтобы ее наездник хорошо смотрелся в седле и мог заполнить собой весь кадр.

Мередит закурил и откинулся на спинку кресла. Он уже смыл грим, принял душ и предвкушал крепкий сон. Он чувствовал себя как бизнесмен после удачного дня. Вокруг него никто не вился: ни репортеры, ни благожелатели из театрального мира. Был самый обычный вечер, и это ему нравилось. После того восторженного приема, который им оказали в Нью-Хейвене на предпремьерном показе, и после возбуждения и премьерной суматохи первых двух недель так было приятно приходить в театр, отрабатывать свой номер, потом выкуривать сигарету, как сейчас, и идти домой к Элейн и Мерри. Теперь, подумал он, можно проводить с ними немного больше времени.