Тимур Кибиров - Лада, или Радость

— А что это так? (Ох, ехидничала Александра Егоровна, все ведь она слышала, весь харчевниковский скандал, во всяком случае, все, что провизжала Зойка).

— Ну, нет условий.

— Угу. Без условий, и впрямь, куда ж…

— Так я вот что подумал… Может, ты ее это… до лета только… может, взяла бы?

— Да ты что, Леш? Нет, зачем же мне собака? Мне этого не надо, куда она мне?

— Да она послушная, хорошая. Ласковая такая… Корма я бы оставил почти целый вон мешок

— Да не хочу я. Ни к чему это… Собак только мне чужих не хватало еще!

— А я б заплатил, баб Шура, вот, — капитан торопливо стал тащить из заднего кармана чересчур тесных для его курдюка брюк толстый бумажник.

— Да не нужны мне твои деньги… Вот еще новости… Ой, а что это? Доллары?

— Да нет, баб Шур, нормальные рубли, какие доллары… вот видишь — пять тысяч.

— Ишь ты!

Егоровна с детским любопытством смотрела на невиданную красную бумажку в Лехиной ручище. Пять тысяч! Легко сказать! И зашептал ей на ушко бесенок-соблазнитель, и встали перед внутренним ее взором черные лакированные туфельки-лодочки, какие купил Сапрыкиной богатый дальневосточный сын, и защемила сердце тайная, несбыточная и грешная мечта. И то сказать — совсем ведь никакой приличной обувки у Егоровны не осталось, даже стыдно в таком рванье ходить, особенно летом, на людях. А с другой стороны — чего уж ей форсить-то. А вот утюг новый неплохо было бы купить заместо перегоревшего, а то замучишься ведь на печке-то его разогревать…

— Ну так что, баб Шур? Я приведу собачку, а?

— Приведу… Ишь ты, быстрый какой… Только в дом не пущу, так и знай! Она там и Барсика еще задерет. Вон от Цыгана конура осталась, там пусть и зимует, ничего ей не сделается.

— Да конечно, конечно! Ничего страшного, она же вон меховая какая! И она не кусачая совсем, ласковая!

— Ни к чему мне ее ласки… Ласковая… До лета пусть живет. Гляди, Лешка, только до лета!

— До лета, до лета, баб Шура! А то жалко все-таки… Ох, спасибо тебе, выручила. Прям тяжесть свалилась с плеч.

— Тяжесть-то твоя, она при тебе остается, — еще раз съехидничала Егоровна, но капитан сделал вид, что не расслышал и не понял.

Спустя два дня после отчаянного бегства нашей заглавной героини Александра Егоровна и Маргарита Сергеевна сидели на полусломанной скамейке у гогушинского дома, греясь на сентябрьском солнышке и поджидая автолавку — без всякой надежды, но и без ропота, просто по заведенной традиции.

Летом эта блуждающая, как честертоновский кабак, торговая точка приезжала, как часы, — два раза в неделю, а иногда предприимчивый азербайджанец пригонял ее даже чаще, а вот осенью и зимой, хотя официально автолавка должна была появляться каждую среду, но на деле до середины мая товары народного потребления доставлялись в Колдуны от силы раз в месяц — и то только потому, что на этом же автобусике по договоренности с собесом приезжала рыжая девушка, привозящая старухам пенсию. И то сказать — никакого экономического смысла жечь бензин и гробить машину ради двух прижимистых старух и одного безденежного алкаша не было.

— А чо это Жоры давно не видно? — без особого интереса спросила баба Шура.

— А ты соскучилась? Да чтоб его вообще черти побрали, паскуду!

— Ну что уж ты… черти… Ругательница ты какая, Рита.

— А что ж его ангелы, что ли, унесут-то, паршивца такого? Да вон гляди, легок на помине красавец. Пса какого-то тащит.

Не какого-то и не пса, а мою злосчастную Ладу вел по деревне на обрывке бельевой веревки неунывающий и хмельной Жорик.

— Ой, да это ж Лада! Где ж ты ее нашел-то? — обрадовалась Александра Егоровна, которая ужасно переживала и расстраивалась все это время, что деньги-то взяла, а собаку и не уберегла.

— Где-где! В Улан-Уде! В питомнике, естессвенно!

— В каком питомнике?!

— Для служебных спецсобак, дярёвня! Бешеные бабки отвалил. Кличка — Рэкс! Собака-убийца! Перегрызает кадык на раз! Челюсти развивают давление в тыщу атмосфер. Как тиранозавр, блин. И что характерно — запрещенная на территории Российской Федерации порода — еврейская овчарка. Видал, какие глаза?

Глаза действительно были печальные. Лишившаяся от изумления дара речи, Егоровна наконец вымолвила: