Тимур Кибиров - Лада, или Радость

А тут и появляется с двумя пластмассовыми ведрами и в сопровождении Ладки Чебурек.

Глазки Димона загорелись:

— Эт кто же это у вас такой?

— А хрен его знает, — ответил мрачный капитан, роясь в салоне в тщетной надежде найти какую-нибудь забытую вчера бутылку.

— Эй, уважаемый! Ком цу мир!

Бежать было поздно.

Последовавшая сцена была почти точным повторением первого диалога Чебурека и Жорика, только смешного в ней уж точно ничего не было.

Жорик меж тем уже обежал старух: “Атас! Ментуарии Чебурека повязали!”.

— Какие ментуарии, черт бестолковый?

— Да мильтоны, мусора! Лешка и еще какой-то рыжий! Ну теперь в двадцать четыре часа в Кара-Кумы, к верблюда€м! И к варанам! Уч-кутук три колодца!!

Если б не заступничество Тюремщицы, все могло бы еще обойтись. Капитан уже буркнул Димону: “Харэ тебе вязаться. На хрен он нам упал?..Чо с него возьмешь? Поехали давай уже”. Но налетевшая Сапрыкина, с ходу обозвав Димона оборотнем в погонах, сопляком и рыжим засранцем, Лехе указав на то, что он отрастил брюхо, как беременная баба, и рожу, которую за три дня не уделаешь, пригрозив судом за самозахват каких-то лишних квадратных метров народной земли, а на строгий вопрос: “А вы кто такая? Фамилия?” — цинично и насмешливо ответив: “П…а кобылья!!”, не оставила ментам ни одного шанса пойти на попятный без ущерба для чести мундира.

Александра же Егоровна все это время только охала и ахала в ужасе и растерянности, а Лада, хотя и лаяла на всякий случай на незнакомца, но явно не отдавала себе отчет во всей серьезности ситуации. Жора наблюдал из безопасного далека.

И вот уже Димон движением, скопированным у голливудских копов, наклоняет злосчастную Чебуречью головушку в дверь автомобиля, и мы уже готовы навсегда расстаться с нашим загадочным скитальцем, и Сапрыкина напоследок орет: “Небось, деньги дать, сволочи, так отпустили б! Пидарасы!”. Но тут наконец-то вмешивается тетя Шура: “Леш! Миленький! Погоди! Я сейчас… только погоди, не уезжай… я сейчас…”. С удивительной быстротой прохромала она в свою избушку и тут же вернулась, неся в протянутой к ментам руке невероятную красную пятитысячную бумажку.

— Вот, сынок, возьми, пожалуйста. Только нашего-то парня отпусти, а? Он же ничего худого-то не сделал! Отпусти, а?

Все кроме Лады застыли в изумлении.

Даже Пилипенко не сразу нашелся:

— Ну ты даешь, бабка!.. Ишь… Все им пенсии не хватает... Ну ладно… Эй ты, чмо болотное, давай отсюда. Сделай так, чтоб я тебя долго искал!

Это пожелание Чебурек понял без перевода и охотно исполнил, даже не поблагодарив в этот момент Егоровну.

А Лехе стало как-то не то чтобы противно, не то чтоб совестно (как говорил Жора в подобных случаях: “Где была совесть, там х.. вырос!”), но как-то нехорошо, неприятно. И Димона лишать заслуженной добычи не хотелось, да и невозможно было, но и перед односельчанами все-таки было неудобно.

— Ты, баб Шура, чо-то много дала, — капитан полез в толстый лопатник, вытащил несколько бумажек и с кривой улыбочкой сунул их соседке. — На вот сдачу тебе. А то скажешь…

Машина тронулась, но была тут же остановлена заполошным криком Александры Егоровны:

— Стой!! Леша!! Стой!!

— Ну чего тебе еще?

— Да ты обсчитался, Леш! Тут все пять тысяч и есть!

— Дура ты все-таки, баба Шура!.. Ну поехали, чо уставился? Поехали говорю!!

Вот так Александра Егоровна выкупила из неволи праведного иноверца, а капитан Харчевников сделал наконец доброе дело, которое, надеюсь, зачтется ему при подведении окончательных итогов.

Ведь, если разобраться, настоящих, отъявленных сволочей среди нас гораздо меньше, чем принято считать.

Ранняя весна — сколько щемящей, поэтической грусти и прелести слилось в этом словосочетании, и какая же это на самом деле гадость!

И длится она, в отличие от зрелой, благоуханной и благословенной весны, невероятно долго, томительно, выматывая душу ожиданием и не сбывающимися надеждами, что вот, кажется, и проглянет свет и синева из этих темных и тяжелых, как мокрая вата, туч. Глаза б мои не глядели на медленно гниющий, все более и более грязный целлюлитный снег, на голые и склизкие черные деревья, на шугу (если я правильно употребляю это слово) [7] Нет, неправильно. Шуга — это, по Далю, первый осенний лед, который сплошь несется по реке, с обмерзлыми комьями снега, незадолго до рекостава; мелкий лед, каша после вешнего ледолома. под промокшими окоченевшими ногами и особенно на вылезающие на серый свет безобразные остатки нашей прошлогодней жизнедеятельности.