Татьяна Герцик - Возвращенный рай

Настроение должно было быть прекрасным, но было отвратительным. Антону хотелось бросить к ногам любимой женщины покоренный им мир, но она упорно не хотела его видеть. Он дошел до того, что начал писать ей письма, каждый день по письму. Описывал свои чувства, события, новые знакомства. Просто потому, что нужно было с кем-то поделиться, а делиться сокровенным ни с кем другим не хотелось.

По возвращении в родной город пошел в кафе, где они как-то сидели с Татьяной, и случайно встретил там Юрия Георгиевича, небрежно одетого в застиранную футболочку и потертые джинсы.

Художник с сочувствием посмотрел на изнуренное лицо Антона и деликатно спросил:

– Что с тобой, голубчик? Перетрудился? Ты, как я знаю, мир ездил покорять?

Антон признался:

– Да мир тут не причем. Просто Татьяна ушла.

Немолодой мужчина удивился.

– Да? А мне казалось, вы очень хорошая пара. И смотрела она на тебя таким любящим взглядом.

Антону будто нож всадили в сердце. Так вот почему она так быстро согласилась на его дурацкие условия: не из-за легкомыслия, как он невольно подумал, а просто полюбила.

Хрипловато признался:

– В ее уходе виноват я. Но она мне ничего поправить не дает. Как сквозь землю провалилась. Если бы я мог с ней поговорить!

Юрий Георгиевич по-мальчишески посмотрел по сторонам, будто чего-то опасаясь, потом придвинулся поближе к собеседнику и конфиденциально сказал:

– Зато я знаю, где она.

Антон от возбуждения аж привстал на кресле и нетерпеливо выпалил:

– И где?

– Мне наша областная администрация заказала портрет Латировской для городской галереи. Я его и пишу. Завтра, между прочим, последний сеанс. Так что нас сегодня свело само Провидение. Так бы ты еще долго неприкаянный бродил.

Договорились, что Антон подъедет к мастерской художника в четыре часа, когда работа будет закончена, и войдет после сигнала – вывешенного на окне большого белого полотна.

Четырех часов он не дождался, и уже в два торчал у большого старого здания с квадратными окнами наверху – там были мастерские многих известных художников.

Пристроился напротив на скамейке под раскидистой липой в небольшом скверике. Невдалеке дородная продавщица торговала мороженым, и он взял себе эскимо, чтобы скоротать время. Мороженое он съел, даже не ощутив его вкуса. Если бы оно было из горчицы, всё равно ничего бы не заметил.

Мимо пробегали шумливые дети, проходили любопытные, с интересом оглядывающие импозантного мужчину в хорошем летнем костюме, гуляли молодые мамочки с детьми, но он ничего не замечал.

Внутри что-то мелко дрожало, и он никак не мог унять этой панической дрожи.

А вдруг Татьяна не захочет иметь с ним ничего общего? Что тогда? Как он будет жить дальше? Он старался не думать о плохом, чтобы не напророчить, но страшные мысли упорно возвращались, отравляя солнечный августовский денек.

Но вот на крайнем правом окне взметнулась какая-то белая штуковина, и он резво вскочил. С трудом перебирая онемевшими вдруг ногами, поднялся на самый верх и застыл перед запертой дверью.

Она тотчас отворилась, и на площадку крадучись вышел Юрий Георгиевич. Пожал ему руку, шепнул:

– После ухода просто захлопни дверь. – И, с напором пожелав: – Ну, удачи! – быстро спустился вниз.

Антон несмело вошел в пахнущее краской помещение. Из небольшой прихожей, где стояла деревянная ободранная вешалка и какие-то коробки, прошел в мастерскую. Там на антикварном венском стуле прилежно сидела Татьяна и нерадостно смотрела в широкое окно. У него сбилось сердце от этой ощутимой, стоявшей в воздухе печали.

Заслышав шорох, она рассеянно перевела взгляд на него и, не сразу поняв, кто перед ней, немного прищурилась. Разглядев, сердито вскочила.

– Как ты здесь очутился?

Он подошел поближе и честно признал:

– Просто мужская солидарность. Юрию Георгиевичу стало меня жаль.

Гордо выпрямившись, Татьяна попыталась пройти мимо него к выходу, но он ухватил ее за руку и увлек на стоявший около стены удобный кожаный диван.

Поняв, что без борьбы ей не вырваться, она решила перетерпеть его притязания и села, строго сдвинув колени и надменно подняв голову.

Антон залюбовался ее нежным подвижным лицом, и с досадой спросил у себя самого, почему он не замечал этой изысканной красоты раньше? Почему ему нужно было непременно потерять самое дорогое, чтобы его оценить?

Долго смотрел в любимые глаза, потемневшие от неприязни. Ему хотелось не разговоров, а нечто более осязаемого и приятного, но ничего подобного он позволить себе не мог. Ледяная стена, возведенная ею, со временем стала выше и прочней, он ощущал это всеми своими вибрирующими нервами.