Лайонел Шрайвер - Цена нелюбви

— Заткнись! — вдруг крикнул Кевин. — Хватит. Заткнись!

Мы все трое насторожились от этой спонтанной дерзости.

— Мне плевать, как работает твоя камера, — ровным голосом продолжил Кевин. — Я не хочу быть разведчиком рекламных мест для кучки дерьмовых продуктов. Мне не интересно. Мне не интересны ни бейсбол, ни отцы-основатели, ни решающие сражения Гражданской войны. Я ненавижу музеи, и национальные памятники, и пикники. Я не хочу в свободное время заучивать Декларацию независимости или читать де Токевиля. Я не могу снова и снова смотреть «Тора, Тора, Тора!» или документальные фильмы о Дуайте Эйзенхауэре. Я не хочу бросать летающую тарелку на заднем дворе, не хочу играть в «Монополию» с хныкающей, сопливой, одноглазой малявкой. Мне плевать на коллекционирование марок или редких монет или на разглаживание разноцветных осенних листьев в энциклопедиях. И меня тошнит от сердечных разговоров папочки с сыночком о сторонах моей жизни, которые тебя совершенно не касаются.

Ты выглядел ошеломленным. Я встретилась с тобой глазами, затем едва заметно покачала головой. Не в моем духе было советовать сдержанность, однако поколение моей матери увлекалось скороварками. После инцидента, ставшего в нашей семье мифическим, когда нам пришлось щеткой соскребать с потолка матах, я еще в раннем детстве поняла: когда из-под свистка начинает вырываться пар, самое худшее, что вы можете сделать, — это открыть крышку.

— Ладно, — строго сказал ты, убирая свою оптику в футляр. — Ты высказался.

Так же внезапно, как взорвался, Кевин словно сдулся, снова стал самодовольным, лишенным воображения десятиклассником, готовящимся к очередному, скучному школьному дню. Я видела, как Кевин отгораживается от твоих оскорбленных чувств, кои, как я полагаю, тоже были ему не интересны. Минут пять никто ничего не говорил, и постепенно мы снова притворились, что все нормально, словно никакого взрыва Кевина и не было. Так вежливые люди делают вид, будто не слышали очень громкого пука. Однако запах остался, если не газов, то кордита.

Хотя я уже спешила, мне пришлось дважды прощаться с Селией. Я наклонилась, взъерошила ее волосы, смахнула последнюю корочку с нижних ресниц, напомнила, какие учебники она должна сегодня взять в школу, а потом крепко-крепко обняла ее. Правда, собрав свои вещи, я заметила, что она так и стоит там, где я ее оставила, потрясенная, разведя ручки, словно испачканные сухой грязью. Я подхватила ее под мышки, подняла, хотя ей было уже почти восемь и от ее тяжести у меня болела спина. Она обвила ногами мою талию, прижалась личиком к моей шее.

— Я буду скучать по тебе!

Я сказала, что тоже буду скучать, хотя в тот момент не представляла, как сильно.

Вероятно, ты нервничал из-за неоправданного взрыва Кевина и нуждался в тихой гавани. Твой поцелуй впервые был не легким поцелуем в щеку, а страстным поцелуем в губы. (Спасибо, Франклин. Я столько раз переживала тот момент, что воспоминания выцвели и истерлись, как горячо любимые джинсы). Что касается моих сомнений, нравится ли детям смотреть, как целуются их родители, один взгляд на лицо Кевина положил им конец. Не нравится.

— Кевин у тебя сегодня индивидуальные стрельбы в спортивном зале, — напомнила я ему, желая восстановить нашу нормальность, пока застегивала плащ. — Не забудь свое снаряжение.

— Не забуду.

— И еще подумай, как хочешь провести свой день рождения. Осталось всего три дня, а шестнадцатилетние — важная веха, ты так не думаешь?

— В некотором смысле, — сказал он уклончиво. — Не замечала, как в одно мгновение веха превращается в надгробный камень?

— Как насчет воскресенья?

— Возможно, я буду занят.

Как же трудно быть с ним вежливой, но приходилось. Я не целовала Кевина — подростки это не любят, — поэтому я легко провела тыльной стороной ладони по его лбу и удивилась, какой он влажный и холодный.

— У тебя испарина. Ты хорошо себя чувствуешь?

— Как никогда, — сказал Кевин.

Я уже выходила из дома, когда он крикнул:

— А ты не хочешь попрощаться с Селией еще разок?

— Очень смешно, — сказала я, не оборачиваясь, и закрыла за собой дверь. Я думала, он просто смеется надо мной. Задним числом я понимаю, что он давал мне очень разумный совет, к которому следовало прислушаться.

Понятия не имею, как это проснуться с таким ужасным решением. Когда я пытаюсь это представить, то вижу, как мечусь на подушке и бормочу: «Пораскинув мозгами, я, пожалуй, откажусь от этого» или, по крайней мере, «к черту, я сделаю это завтра». И завтра, и завтра. Принимая во внимание, что ужасы, которые нам нравится называть «невообразимыми», на самом деле вообразимы, и множество детей фантазирует, как они отомстят за тысячи разных пакостей. И дело даже не в сырых планах, разрывающих нашего сына, а в поразительной способности перехода от плана к действию.