Елена Смехова - Пролетая над Вселенной

Или мы читали по ролям стихи. К примеру, «Что такое хорошо, и что такое плохо» Маяковского. Конечно, я изображала плохого мальчика, с удовольствием, надо сказать, изображала!

Или по ролям танцевали.

В то злосчастное лето у нас придумалась танцевально-шутливая композиция, названная мною «Барышня и Хулиган». Я репетировала женскую роль. Впервые. В этом заключалась изначальная ошибка. Мне привычнее было бы станцевать хулигана, а вот изображать барышню – совсем нетипично. Но Кира деловито взялась за постановку танца и потому командовала процессом. Ей вдруг самой захотелось представиться в роли эксцентричного хулигана. А как здорово вышел бы он у меня! Барышня давалась мне нелегко. Особенно в одном месте, там, где требовалось грациозно пролететь по сцене под звуки «польки-бабочки». Легкости и изящества занять мне было не у кого – увы! У меня всё получалось угловато, громоздко и совсем неизящно. Зато смешные ужимки и трюкачества придумывались мной буквально на ходу. Мы с Кирой, изощряясь в выдумках, репетировали непрерывно, несколько дней подряд, только для того, чтоб один раз выступить с этим своим номером на концерте, посвященном празднику Нептуна.

Грянул прогон. Культпросветорганизатор Аделаида Прокопьевна просмотрела нашу танцевальную композицию с нескрываемым скептицизмом. Не задумываясь о мучительных усилиях и поисках, о том, сколько труда и фантазии было лично мною вложено в каждую деталь номера, она вызвала на сцену Олечку из 3-го отряда. Олечка училась в балетном училище и была ее любимицей.

– Ну-ка, покажи ей, – Аделаида небрежно кивнула в мою сторону, – что такое «полька-бабочка»!

И Олечка восхитительно легко, безо всяких усилий продемонстрировала это.

– Понятно, как это должно выглядеть? – презрительно посмотрела на меня Аделаида и вынесла вердикт:

– Барышню будет танцевать Олечка!

Никто с ней не посмел спорить. Предательница Кира лишь пожала плечами, не глядя в мою сторону. Посрамленная, под многочисленными злорадными взглядами, я спустилась со сцены и поползла рыдать в самый дальний угол лагеря в кусты крапивы. Просто задохнулась от такой наглой несправедливости, но бороться за себя мне в тот момент в голову даже не пришло. Публично противоречить взрослым непозволительно – так нас воспитывали в семье. Лиза в тот год сдавала экзамены, и защитить меня было некому.

На следующий день – День Самого Главного Праздника Лета, когда весь персонал лагеря, все родители счастливых детей и сами счастливые дети сконцентрировались в зрительном зале, я, пользуясь моментом, пробралась в административный корпус и ухитрилась позвонить домой. Из кабинета директора!

– Аля, ты здорова? – всполошилась бабушка.

– Бабуля, передай родителям, что если они меня не заберут отсюда… если срочно не заберут…

– Боже мой, деточка, что случилось? Ты вновь попала в изолятор?

– Нет, – прорыдала я в трубку, – но больше здесь я не выдержу ни дня!

– Надо потерпеть, милая. Родители с Лизой уехали в Мисхор, никто тебя забрать не сможет!

– Ах вот как, они уехали! Мой любимый Мисхор! Да еще и с Лизкой?! А как же я? Мне что – пропадать среди врагов?

– Аля, прекрати свои штучки, не нервируй меня, – бабушка шумно вздохнула. – Родители тоже имеют право отдохнуть.

– Отдохнуть от меня, я правильно поняла? Тогда… тогда… передай им, бабулечка, что теперь, когда они вернутся, найдут меня под кустом крапивы с ножом в сердце! – И бросила трубку.

Дверь распахнулась, и я увидела директорскую секретаршу, вредную жирдяйку Катю.

– Это как понимать?! – возмущенно возопила она. – Как ты сюда попала, кто впустил?

– Ну… вас не было на месте, – залепетала я, – а мне очень срочно нужно было позвонить, понимаете, ну очень!

– Так, фамилия, имя, из какого отряда? – отчеканила жирдяйка Катя, уперев руки в боки.

Это был конец. Теперь они сообщат на работу родителям, маме объявят строгий выговор, может быть, с занесением в личное дело. Отца ославят на общем собрании Союза писателей, больше никогда не выпустят за границу и не дадут путевок ни в Мисхор, ни в Коктебель, ни в Сочи. Это будет позор, такой позор, каких в нашей семье не случалось еще.

Выхода не было, только спасаться бегством. Но секретарша каменным столбом стояла в дверях, преграждая путь.

Я вспомнила прием, которому научил меня мой дворовый приятель. Слегка взвыла (чтоб себя раззадорить), согнулась пополам и, разбежавшись, головой, как торпедой, врезалась в ее мягкий живот. Она вскрикнула и попятилась, освобождая дорогу к моему избавлению.