Элизабет Хауэр: Полгода — и вся жизнь

Она восклицала: «Ах, как это мило!» Потом быстро, вопросительно взглядывала на меня и, если я не продолжала разговор, тотчас же отводила глаза в сторону. На этом все заканчивалось.

Она давно жила одна. Когда Юрген представил меня ей, она уже была вдовой. Она никогда на это не жаловалась, хотя, как утверждал Юрген, брак его родителей был счастливым. Впрочем, это затрепанное слово каждый волен понимать по-своему. Юрген часто и скучно шутил на эту тему, но никогда не делал этого в присутствии матери. «Они никогда не ссорились?» — спрашивала я его и, вспоминая своих родителей, удивлялась, когда он отвечал отрицательно. «Ты думаешь, что он никогда ей не изменял?» — пытала я его дальше, и он становился совершенно беспомощным. «Я не знаю. Конечно, бывали и кризисы. Например, когда я переехал и ей уже не нужно было заботиться обо мне. Она запиралась в доме, никуда не хотела выходить и этим сильно омрачала жизнь отца. Но его терпение и понимание помогли ей выйти из этого состояния. С другой стороны, когда выяснилось, что он неизлечимо болен, она всегда вела себя так, как если бы он был здоров. Это очень сильно облегчало его страдания. Я не преувеличиваю, говоря, что он умер довольным. Так бывает, когда принимаешь прожитое полностью. Она знала это, и ее горе всегда было тихим и абсолютно личным. У нее не было причины делиться им с другими. Разве ты не хотела бы, чтобы у нас все было так же?»

— А ты? — спросила я в ответ.

Мы не ответили друг другу — в этом не было необходимости. Этот разговор происходил, должно быть, в первый год нашей совместной жизни.

Весь день я была очень занята и смогла позвонить маме только незадолго до конца работы. Она извинилась за то, что потревожила меня в служебное время. Действительно, такое случилось в первый раз. Но повод для звонка был важный. Вчера поздно вечером она получила срочное письмо, в котором ей сообщали, что ее сын и его жена скоро возвращаются в Европу и хотят окончательно уладить все дела, связанные с Матиасом. Ей настоятельно советовали не становиться на мою сторону и вести себя нейтрально. Это все, что от нее требуется. Письмо было отпечатано на машинке, а подпись отсутствовала.

Меня охватила дрожь.

— Это Камилла, — произнесла я как во сне.

— Ерунда, — сказала мама, — она даже не знает, что ты опять живешь в городе.

— Она знает, — сказала я. — Со вчерашнего дня. — Я вкратце рассказала о вчерашней встрече.

— Не могу в это поверить, — сказала она, но теперь в ее голосе не было уверенности. Она спросила, что ей делать. Я не знала, что ответить.

— Рената, — сказала она, — я никогда не буду против тебя.

Во время нашего разговора Инга прекратила печатать и наблюдала за мной.

— Что ты скажешь, если сегодня я провожу тебя домой? — спросила она, когда я положила трубку.

Когда барон в десять часов утра, через полчаса после окончания утреннего туалета и завтрака, вышел в сад, лежащий за его виллой, он сразу же заметил, что Вегерер, вопреки своему обещанию, все еще не скосил траву. Барон начал браниться, употребляя при этом, по юношеской еще привычке, преимущественно чешские выражения. Его нисколько не заботило, что Вегерер, виноградарь по своей основной профессии, целиком зависел от погоды и счел работу на своем винограднике более важной, чем стрижка и без того хорошо ухоженных газонов барона. Как и соседний сад, принадлежавший родителям Ренаты, земельный участок барона тоже располагался на склоне горы, только вверху вместо теннисной площадки и беседки, на месте некогда культурных посадок, буйно разрослись кусты черной смородины. Барон, маленький и жилистый мужчина со слегка кривыми ногами, ротмистр тринадцатого драгунского полка, граф Сен-Женуа — так он имел обыкновение раньше представляться, — медленно шел вверх по единственной садовой дорожке. На нем были старые галифе и стоптанные, ветхие шлепанцы. С другой стороны забора бежал Пако и всячески старался обратить на себя внимание, но барон даже не взглянул в его сторону. Он признавал только охотничьих собак. Но так как у него давно отпала надобность в этой породе и он больше не мог себе позволить держать их, то его интерес к собакам иссяк. Сигарета, болтавшаяся в уголке его большого, влажного рта, потухла. Поискав и не найдя в кармане спичек, он нетерпеливым жестом отряхнул с пальцев крошки табака и пошел дальше, скрестив руки перед собой. Барон Экберт фон Ротенвальд, которого его жена на потеху неименитых соседей звала Гого, опять задумал провернуть одно дельце. С тех пор как монархия в 1918 году (в ту пору ему было тридцать) превратилась в республику, он лишился постоянной работы. В этой ситуации ничего не изменили ни образование сословного государства, ни присоединение Австрии к Третьему рейху. Теперь, во время войны, все его дела так или иначе были связаны с запретными вещами. Вековая ловкость и хитрость многих славянских предков обернулись в личности этого потомка гениальной способностью к импровизации. Экберт фон Ротенвальд и его семья, состоящая из трех детей от первого брака и четырех от второго, второй жены и ее матери, жили, несмотря на то что единственный их кормилец нигде не служил, не роскошно, но и не бедно. Время от времени они продавали что-нибудь из приданого второй жены. Обстановка виллы постройки восьмидесятых годов прошлого века — последнего, что осталось от некогда обширных владений Ротенвальдов — давно требовала ремонта.