Линн Мессина - Дизайн мечты

— Твой тост был очень мил, — обратилась я к Кэмми, решив быть вежливой. Казалось, ни к чему усугублять бесконечность ближайших десяти минут тысячефунтовой тяжестью общего молчания за столом. Кэмми наклонила голову в знак признательности: — Спасибо. А твой был… — она помедлила мгновение, подыскивая нужное прилагательное, — коротким.

Слово медленно свесилось с ее поджатых губ, словно оскорбление. У Шелби краткость не находится в родственной связи с талантом. Повернувшись к второй сестричке, я попробовала другую тему:

— Сэмми, как тебе понравилась Франция? Ты была там две недели?

Я всего лишь пыталась быть любезной — начхать мне на ее вояжи по Европе, но у меня, оказывается, была неверная информация, и вместо рассказа о красотах заката над Средиземным морем пришлось выслушать снисходительное объяснение, почему незаменимый специалист вроде Сэмми не может покидать работу больше чем на пять дней кряду. Подробное описание сферы ответственности Сэмми (менеджер счетов компаний «Пепси» и «Сони», координатор рабочей группы по «Дженерал электрик» и «Ситибанку») не произвело, однако, на меня особого впечатления: список карьерных достижений напоминал газетный индекс «Стандарт энд Пур» [5] Индекс рейтингов ценных бумаг, устанавливаемый ведущей компанией «Стандарт энд Пур корпорейшн». и казался столь же бессмысленным.

— Я всегда завидовала людям с мелкими должностями: они могут позволить себе двухнедельный отдых, — заключила Сэмми. — Какое восхитительное облегчение знать, что твои обязанности может выполнять любой недоделанный из агентства, предоставляющего временных работников!

Сэмми обращалась к Нику, но выпад был направлен против меня. Под столом Ник передал мне карту-ключ. Худой мир и в наше время немаловажная вещь, а прозрачные намеки, мелочные уколы, оскорбления, мусор, брошенный исподтишка через заднюю изгородь соседей, связанных кровной враждой, не стоили его усилий. По крайней мере сейчас, когда предстояли исторические события. Взяв пластиковую карту, я сунула ее в сумочку. Освобожденная от договоренности, я тем не менее предпочла остаться: пребывание за столом превратилось в проверку на прочность.

Утро выдалось прекрасное — солнечное и теплое. Легкий свежий ветерок приносил аромат цветущей жимолости. Все приглашенные наслаждались пребыванием в Адирондаке и с удовольствием пили «Мимозу» за здоровье новобрачных, закусывая пересушенными французскими тостами с недожаренными «сопливыми» яйцами, — все, кроме меня. Полноценный ночной сон ничуть не улучшил настроения. Правда, отсрочка давала время генерально — и даже маршальски — отрепетировать предстоящий разговор с отцом, но ведь в решающий момент никто никогда не повторяет заранее заготовленных речей.

Завтрак подали на веранде. Мы с Ником сели за маленький столик на четверых, окруженный корзинами с огромными букетами сирени и азалий. Плети плюща, словно кудрявые пряди, оттеняли белизну шпалер. Столик папы и Кэрол находился в другой части веранды — за углом, вне поля зрения; идеальная дистанция, с моей точки зрения. Сто лет бы их не видеть, злилась я, но, будучи хорошо знакома с превратностями судьбы, прекрасно знала: року абсолютно начхать на мои вкусы. В любую секунду Кэрол могла подняться со стула и открыть новый раунд игры в хозяйку замка, то есть ходить от стола к столу, класть мужчинам руку на плечо и осведомляться, не нужно ли им чего. Обычное исполнение обязанностей, которые традиционно берет на себя новобрачная, для Кэрол стало знаковым. В глаза бросался ее до неприличия торжествующий вид: она стала светской дамой, женой всеми уважаемой знаменитости, человека, которого наперебой приглашают на открытие арт-галерей, кинопремьеры и сказочные пати на пятидесятифутовых яхтах (с морем спиртного). Папа стал для Кэрол средством многократно, как в фотоателье, увеличить значимость скромного существования в Массапеке, Лонг-Айленд. Моя мать никогда не ощущала потребности жить у всех на виду, но Кэрол была существом другой породы: она не для того выходила замуж за Джозефа Уэста, чтобы играть в маджонг в тихом пригороде.

— Как поживаешь, Таллула? Сто лет тебя не видела, — обратилась ко мне пятидесятипятилетняя Энн Харрис, жена Чарли, делового партнера моего отца. — Ты все еще учишься в Лондоне?

Я уже несколько лет не была в Лондоне. Когда заболела мама, я перевелась в манхэттенский Парсонс и ухаживала за ней до самого конца — возила на диализ по вторникам, давала маме кубики льда, когда ее мучила жажда, накрывала теплыми одеялами, когда ее знобило, и беспомощно стояла рядом, когда она корчилась от боли. Нэнси знала об этом — мы разговаривали на похоронах, но я не удивилась ее забывчивости — у людей короткая память на чужие несчастья.