Ирина Кисельгоф - Необязательные отношения

Лаврова в который раз поняла, что такой смерть. Она всегда разная. Главное, что ты уже ничего не чувствуешь и ни о чем не думаешь. Сколько таких живых мертвецов рассеяно по всему миру? Тысячи или их большинство?

Лаврова в который раз поняла, что такое любовь. Она похожа на укус яркой, блестящей, ядовитой змеи. Любовь проходит несколько стадий. Сначала ты ощущаешь покалывание и нетерпение, зовущие тебя к избраннику сердца. Затем онемение от неожиданного, невероятного везения. Потом космическую эйфорию счастья. И неизбежный паралич диафрагмы и остановка сердца. Любовь — это змея, кусающая свой хвост. Хуже тем, кто в конце. Лаврова всегда, всю свою жизнь, оказывалась в хвосте.

Лаврова позвонила супружеской паре, сказав, что согласна на их цену. Они обещали заплатить комиссионные и ускорить оформление. Лаврова решила оставить им мебель.

— Делайте с ней что хотите.

Она уволилась с работы и занималась тем, что выбрасывала и выбрасывала свои вещи. Все, что могло напомнить о прошлом. Ей тоже нужно было очистить свою память. Она выбросила черное платье, грузинскую сережку с черным ониксом, все фотографии, памятные подарки, сувениры, любимые книги. Все и вся. Без жалости и раздумий. Она собиралась начать новую жизнь с белого листа.

— Вычеркиваю, — каждый раз говорила она себе. — Все вычеркиваю.

Она покончила с делами и все дни напролет проводила, глядя на сильную белую птицу, которую так легко было разбить. Лаврова никак не могла понять выражение своих глаз. Что в них было? Печаль всего мира или надежда? Ей так хотелось это узнать, но узнать было не у кого.

Лаврова летела к родителям в Россию. Перед вылетом она выбросила свою сим-карту, которая была уже не нужна. Из прошлого она оставила только куриного бога и хрупкую белую птицу. Лаврова сидела у иллюминатора, не закрыв его пластмассовой шторкой, из него сплошным потоком лилось южное солнце. Ей было тепло, даже жарко. Лаврова положила ладонь на стекло, она засветилась красным. В теле Лавровой стремительно текли миллиарды красных кровяных телец, несущих эликсир жизни.

Немолодой мужчина спешил, расталкивая толпу. Он бежал по лестнице вниз, врезаясь в недоброе человеческое море. Он мчался по запруженной раздраженными людьми улице. Несся через перекрестки на красный свет под визг автомобильных шин. Наконец он догнал того, кого искал, и тронул его за плечо. Тот обернувшись, исподлобья посмотрел на своего преследователя.

— Дело прошлое, — задыхаясь, произнес Терентьев. — Скажите, как было на самом деле?

— На самом деле? — усмехнулся другой. — Извольте. Вашей жене никто не сумел бы помочь. Даже господь бог. Она поступила в коме, с травмами, не совместимыми с жизнью, и скончалась через двадцать минут, так и не придя в себя. Даже если бы была какая-то надежда, все равно случилось бы то же самое. В сельской амбулатории нет оборудованной операционной, аппарата искусственного кровообращения, вентиляции легких. Ничего нет. К ней не успела бы бригада лучших хирургов даже на вертолете. Она умерла, и в этом никто из нас не виноват. Мы сделали все, что было в наших силах. Все, что могли.

Он помолчал и с нажимом добавил:

— А другое? Другое нас не касается.

Терентьев хотел спросить еще, но разговор был окончен. Его собеседник уже растворился в толпе.

Терентьев вернулся домой и вошел в комнату сына. Тоненький, как свечка, мальчик стоял у раскрытого окна и смотрел через пыльное летнее небо на далекие облака. Смешной цыплячий хохолок и маленькие детские ребрышки светились в палящих лучах равнодушного солнца.

— Что ты там увидел?

— Ничего, — еле слышно ответил ребенок.

— Ты опять не поедешь на карате?

— Нет.

— Скажи когда.

— Никогда.

— Давай позовем Снежану. Ты же говорил, она особенная.

— Летать особенно.

— Что ты хочешь? — помолчав, спросил Терентьев. — Снова пойти в изостудию?

— Нет.

Терентьев стоял и смотрел на сына, глядящего в окно безнадежно и потерянно.

— Что же ты хочешь? — устало повторил он.

— Ничего.

— Сергей Александрович?

— Да.

— Это Елена Леонидовна, классный руководитель…

— Я вас узнал. Что-то опять с Никитой?

— Родители Магомедова подали жалобу. Ваш сын его избил. Жестоко для восьмилетнего мальчика. Очень жестоко. Мы не можем…

— Хорошо, я подъеду, — оборвал разговор Терентьев.

Он посмотрел на свои руки, сложенные на столе. Крепкие руки, ими можно свернуть шею. Легко. Терентьев развернул ладони к себе, они сами собой сжались в кулаки. Тогда он спрятал руки под стол. Нельзя ничего объяснить. Он считал, что поступает правильно, но вышло так, что пострадал его сын. Никита потерял интерес ко всему. Никаких желаний. Только хмурое, тоскливое одиночество без друзей. Каждый день в своей комнате. За столом или у окна, за которым холодное, тусклое небо. Он сам наказал своего сына, теперь сын должен платить за отца. Терентьев разжал кулаки, тяжело поднялся и вышел из кабинета.