Ирина Кисельгоф - Пасодобль — танец парный

— Ничего мне от тебя не надо, — год назад сообщила моя дочь. — Ты уже выполнила материнский долг. И хватит с тебя.

У меня на глазах дочь прошла этап ненависти ко мне, затем презрения, сейчас остановилась на отчужденном, холодном безразличии. Я пыталась сопротивляться, но все было тщетно. Я билась в глухую стену. Билась лбом до крови. Этого никто не заметил, и я устала. Я могла уйти, меня никто не держал, кроме меня самой. Но тогда что мне осталось?

Этой зимой я заболела гриппом с температурой до сорока. Мой муж и дочь уехали на выходные за город, а у меня случился отек гортани. Я еле просипела свой адрес в телефонную трубку. Меня отвезли в инфекционную больницу, я пролежала все выходные в реанимации. Моя грудная клетка стала пластиковым мешком с туго затянутой гортанью. Я была синей и не могла вдохнуть ни глотка воздуха.

— Еще немного, и конец, — весело сказал мой лечащий врач. — Вам повезло.

Мне действительно повезло. Я снова зачем-то не умерла. Я чуть не умерла, а мои близкие не ведали об этом, как и тогда, когда я выполняла свой материнский долг. Материнский долг! Роды — материнский долг! И хватит! Смешно. Я подумала об этом и засмеялась.

— Отлично! — разулыбался врач. — Хорошее настроение — первый шаг к выздоровлению.

Я кивнула в ответ. Он ушел, я уснула. Впервые за два дня. Провалилась в сон из света. Сплошного солнечного света. Вокруг старого кресла на балконе нашей квартиры.

Я еле угомонила моего егозливого ребенка, усадив его за книжку с картинками.

— Мариша, это кто?

— Заяц!

— Какой же это заяц? Это слон.

— Нет, заяц! У них уши — во! — Маришка развела руки в стороны. — Как у этого. Видишь?

— Но зайцы носят серые шерстяные кофты. Где ты видишь кофту?

— Нету кофты. — Мой ребенок смотрел на меня хитрющими глазами. — Зайцам в Африке жарко.

— А как же хобот? — Я рассмеялась.

— Хоботом нюхать холодно! Они им чихают от солнца!

— Кто? — смеялась я.

— Зайцы! — Мой ребенок расплющил нос ладошкой до пуговки.

И я зацеловала смешной, малышачий, сплющенный хобот.

У меня во сне текли слезы, я об этом не знала. Знала только, что меня знобит в круге летнего солнца. Мне было холодно, холоднее не бывает. Наверное, потому, что у меня нет теплой шерстяной кофты, а солнце осталось в прошлом. В пустом кресле на балконе нашей квартиры.

Я долечилась у родителей. Меня никто не спросил, где я была. Я жила между жизнью и смертью с тем, кто убивает. Мне подавали на завтрак кофе с металлической крошкой. Я его переваривала. Это было очень больно. Невозможно терпеть. Это режет кишечник точечно, до внутреннего кровотечения. Мне делали одолжение. Я должна была истекать кровью тихо и медленно, без ножей и луж крови. Достойно и тонко. Элегантно и беспроигрышно.

А может, я выпила чужой кофе. Тот, что сама приготовила. Приготовила и сама выпила.

Я проиграла корриду. Просто не поняла своей роли. На самом деле я была быком, которого ослабили инъекцией из густой суспензии нелюбви моей дочери. Я получила максимальную дозу и вышла на арену, не зная об этом.

Иногда мне так тоскливо, что родным кажется даже Челищев. Я привыкла к этому уроду, как привыкают к собственному запаху.

— Почему ты меня сразу не уволил? — из любопытства спросила я. — Я же тебе хамила.

— Потому что знал, рано или поздно ты окажешься в моей постели, — заржал Челищев. — Но не думал, что так надолго.

— Когда я получу вицино место? — в сотый раз спросила я. — Кучкин его позорит.

— Кучкин еще трех лет не отсидел после старпера Сидихина. Мне нужны основания.

— Какие? — Я начала злиться.

— Такие. — Он взял мою руку и приложил к своему сплющенному холмику. — Подумай над этим.

— Кучкин тоже так думал? — Я расстегнула молнию на его брюках. Червеобразный отросток Челищева оживал в моей руке быстрее, чем этого хотелось.

— Василий Алексеевич! — рявкнул из динамика голос секретарши. — Астафьев Андрей Сергеевич по первой линии.

Челищев сделал мне знак продолжать и взял телефонную трубку. Он разговаривал с Астафьевым как больной астмой, пока моя рука не стала мокрой. Я тщательно вымыла руки в туалете. Через полчаса ко мне в кабинет явился Челищев. Он сверкал искусственными зубами.

— Будет собирушка в эти выходные, — сказал он с порога. — Только для верхушки. Узкий круг. Нас приглашают.

— Кого нас?

— Одежда спортивная, — ответил Челищев и вышел, сияя, как начищенный таз. Его допустили в святая святых. В расслабуху для корпоративной знати.