Ксения Васильева - Любовник из провинции. Наваждение

Он заговаривал со всеми подряд, пробуя свой французский, и оказалось, что его понимают, но принимают за иностранца, только

не за русского: венгр? спрашивали его, испаньол? Итальянец? Доходили до немца... И когда он говорил - русский, - это вызывало изумление. Какой-то негр сказал ему: русских таких не бывает, не лги, у тебя акцент, как у меня, а я из Туниса.

Это было необыкновенно!

Потом он отправился на метро к саду Тюильри, сидел там на стульчике среди тюльпанов и чистых песчаных дорожек, и закончил прогулку на Елисейских полях, которые - единственно! - разочаровали его в Париже. Ему казалось, что Елисейские поля - это истинно поля, с зеленой травой, обсаженные могучими дубами, каштанами и липами... А это была широчайшая улица, типа шоссе, с боковыми дорожками, с деревьями, скамейками, но никаких полей!..

На Полях он снова посидел, покурил и к нему, вернее на ту же скамейку, присела с краю девушка, по виду хиппи. Одета она была в веревочный неряшливый длинный свитер и толстые черные колготки. Юбки на ней не было все заменял свитер. На ногах - тяжелые солдатские ботинки. Волосы ее, длинные, коричневые, не причесанные, свисали на лицо. В руках небольшой альбом, в котором она то ли что-то писала, то ли зарисовывала. Профиль, видневшийся среди волос, поражал тонкостью и странной бестелесностью.

Митя вспомнил далекую свою Россию, тамошних женщин и девушек... Ухоженную Веру, нарядную Лелю, аккуратненькую Нэлю... И все ни показались ему глухими провинциалками по сравнению с этой не очень промытой девчушкой. Была в ней какая-то высшая духовность, как в той жемчужной дымке Парижа...

Он посмотрел, чем она занимается, - оказалось, она заполняла крупным резким почерком листы своего альбома. Он решился спросить, что это? Она не удивилась вопросу и ответила, что пишет стихи... Тогда он сказал, что тоже пишет стихи и она попросила прочесть.

- Но ты (он стал говорить, так же, как и она - просто и непритязательно) не поймешь, - возразил он.

Она немного насмешливо ответила, что постарается, не сложнее же его язык, чем суахили, например.

- Я - русский, - сообщил он и ждал реакции. Она немного дольше задержала взгляд на его лице и сказала, - прочти на своем языке, я пойму музыку... Он прочел ей свое последнее о сожженных мостах.

Она внимательно слушала и в конце кивнула: то ли это было одобрение, то ли то, что она ощутила музыку.

- А теперь ты, - попросил он.

Она, не чинясь, прочла, он не привык еще к французскому, а стихи были сложные и он почти ничего не понял, разобрав, что они о каком-то дальнем пути...

- Ты куда-то уезжаешь? - спросил он. Он заметил, что ни она не оценила его стихи, ни от него не ждала распространенной "рецензии", - а ведь в Союзе это было главным в чтении стихов, не само чтение, а что скажут, и если ничего не говорили, значит - труба)

Она ответила, что, да, уходит в Индию, там - правда.

- Когда? - Спросил он, вдруг сожалея об ее уходе.

- Скоро, может, завтра, - так же безэмоционально, как и все, что она говорила, ответила девушка.

- Как тебя зовут? - спросил он, стараясь перенять от нее нравящуюся ему манеру говорить.

- Катрин, - ответила она и не спросила, как зовут его. Она им не интересовалась. Самому лезть со своим именем ему не хотелось и он помолчал, а потом все же спросил: мы можем с тобой еще увидеться? Она с удивлением посмотрела на него и ответила: но мы же вместе? Пойдем, я покажу тебе своего любимого попугая, - и они пошли.

Они бродили по Парижу много часов, сидели в кафе, пили кофе, чай, когда он предложил выпить, она отказалась и снова как-то странно посмотрела на него. Курила она много.

Лицо у нее было очень правильное, но какое-то безжизненное, блекловатое и карие большие глаза будто присыпаны темной пудрой,- без блеска. Она не вызывала у него желания, что-то притягивало к ней другое, не хотелось расставаться, хотя уже наступил вечер и он понимал, что ему давно надо быть в гостинице и предстать перед своим шефом. Кроме него переводчиков не было, хотя у него был непосредственный начальник,- старший переводчик, Олег, парень лет двадцати пяти, сильно тушующийся, когда к нему обращались по-французски.

Митя знал, чувствовал, как говорят, своей задницей, что там, в его нынешней команде зреют тучи, но ему так не хотелось уходить с этих улиц, бешено освещенных огнями, - больше, чем в Союзе в праздники, от этой меланхолической девочки, которая постукивала по брусчатке своими солдатскими ботинками, - здесь не было нигде серого асфальта, который, оказалось! - угнетает и застилает все своей унылостью.