Дуглас Кеннеди: В погоне за счастьем

Мне очень больно это слышать, Чарли, — сказала я. — Извини, что я тебе столько всего наговорила. Сегодня тяжелый день и…

Чарли заставил меня замолчать, коснувшись моей щеки легким поцелуем.

Будем на связи, хорошо? — сказал он.

Все зависит от тебя, Чарли.

Брат оставил мою реплику без ответа. Он лишь печально пожал плечами и направился к двери. На пороге он обернулся. Мы встретились глазами. Наш молчаливый диалог длился всего долю секунды, но мы успели сказать друг другу: прости меня, пожалуйста.

И в это же мгновение я почувствовала огромную жалость к брату. Он был таким потерянным, побитым жизнью, загнанным в угол, словно олень в лучах направленных на него прожекторов. Жизнь обошлась с ним сурово, и теперь он был воплощенное разочарование. Я искренне сочувствовала ему, по себе зная, каково это — оказаться неудачником. Потому что, если бы не мой сын, меня бы точно нельзя было считать образчиком личного успеха.

Прощай, Кейти, — сказал Чарли. Он открыл дверь.

Я отвернулась от брата и шагнула в туалет. Когда через пару минут я вышла оттуда, его уже не было, и я вздохнула с облегчением.

Порадовало и то, что гости начали прощаться. Среди них были парочка соседей, какие-то давние подруги матери — хрупкие старушки на восьмом десятке, пытающиеся вести светские разговоры, бодриться и не особо задумываться о том, что их сверстницы уходят из жизни одна за другой.

К трем часам разошлись все, кроме Мег и Розеллы — крупной жизнерадостной доминиканки средних лет, которую я наняла два года тому назад убираться в маминой квартире дважды в неделю. Вышло так, что она стала круглосуточной сиделкой, после того как мама выписалась из клиники Слоун-Кеттеринг.

Я не хочу умирать в какой-то серой комнате с флуоресцентными лампами, — сказала она мне утром того дня, когда врач-онколог сообщил ей, что надежды больше нет.

Ты не умрешь, мама, — услышала я собственный голос. Она потянулась ко мне из постели и взяламою руку:

С эскулапами не совладать, дорогая.

Доктор сказал, что это может длиться долгие месяцы…

Ее голос был спокойным и даже умиротворенным:

Это если считать от начала болезни. А в моем положении — три недели максимум. И честно говоря, это даже больше, чем я ожидала…

Но разве не ты учила меня, что нужно всегда, всегда надеяться на лучшее, мама? — О господи, что я несу? Я крепче сжала ее руку: — Я не то хотела сказать. Просто…

Она с укором посмотрела на меня.

Неужели ты так ничего и не поняла во мне? — сказала она.

Прежде чем я подыскала нужные слова, она нажала кнопку вызова медсестры:

Я собираюсь попросить медсестру помочь мне одеться и собрать вещи. Так что, если ты оставишь меня минут на пятнадцать…

Я сама одену тебя, мама.

Не стоит, дорогая.

Но я хочу.

Пойди лучше сделай себе чашечку кофе, дорогая. Медсестра сама со всем справится.

Почему ты не хочешь позволить мне…? — заныла я, словно подросток.

Мама только улыбнулась, зная, что переиграла меня.

А теперь иди, дорогая. Но не задерживайся дольше, чем на пятнадцать минут, потому что, если я не уйду отсюда до полудня, они выставят счет еще за сутки.

И что с того? — Мне хотелось рвать и метать. — «Голубой крест» все равно оплатит.

Но я заранее знала, каким будет ее ответ.

Это несправедливо — подставлять такую хорошую и надежную компанию, как «Голубой крест».

Мне ничего не оставалось, кроме как в очередной (уже, наверное, миллионный) раз задуматься о том, почему мне никогда не удается переспорить ее.

Неужели ты так ничего и не поняла во мне?

Черт возьми, она слишком хорошо меня знала. И, как всегда, попала прямо в точку. Я никогда не понимала ее. Не понимала, как ей удается оставаться такой спокойной и собранной, сталкиваясь с бесконечными разочарованиями и невзгодами. По каким-то ее намекам (и из того, что рассказывал мне Чарли, когда мы еще общались) я догадывалась, что ее брак был не слишком-то счастливым. Муж умер молодым. Денег ей не оставил. Единственный сын отошел от семьи. А единственная дочь, мисс Недовольство, никак не могла взять в толк, почему ее мать отказывается скулить и причитать из-за жизненных неурядиц. И почему сейчас, в конце жизни, она так чертовски смиренна и не ропщет в преддверии скорой смерти. Но таков уж был ее стиль, волевой и несгибаемой женщины. Она ни разу, ни словом, ни жестом, не выдала своей печали, притаившейся за фасадом железобетонной стойкости.

И в своих прогнозах она не ошиблась. Конечно, ни о каких месяцах не могло быть и речи. Она не протянула и двух недель. Я наняла Розеллу круглосуточной сиделкой — при этом чувствуя себя виноватой, что не могу полностью посвятить себя матери. Но на работе я зашивалась с новым крупным заказом, а еще нужно было заниматься Этаном (я упрямо не хотела просить Мэтта об одолжении). Так что удавалось выкроить лишь три часа в день, чтобы побыть с матерью.