Ольга Карпович: Моя чужая жена

– Могу поспорить, ты сейчас думаешь о том, с какого ракурса лучше снимать это поле, небо. Как лучше расположить в кадре берег реки, купол церкви и, — Аля приняла шутливо-кокетливую позу, — белокурую лесную нимфу с васильками.

Митя грозно нахмурил брови, бросился на нее с шутливым гневом, Аля ловко увернулась, заливисто хохоча. Митя сильной рукой обхватил ее за талию, прижал к себе, и дальше они пошли вместе, рядом.

– На самом деле ты не права, — возразил Редников. — Я об этом не думал. Кажется, впервые в жизни… ну их к чертям, все эти кадры, панорамы, режимы…

Аля краем глаза наблюдала за ним, поражаясь перемене, произошедшей в Мите. Трудно было поверить в эти его слова теперь, после стольких лет. Трудно и страшно.

– То есть я зря мчалась сюда из Франции. На главную роль ты меня не возьмешь? — попыталась она за шуткой спрятать свое недоверие.

– Ты и так моя самая любимая героиня! И по метражу гораздо дольше, чем на два часа, — с неожиданной серьезностью ответил Митя.

Он развернул ее к себе, сгреб в охапку, шепча куда-то в ее распущенные волосы:

– К черту… к черту… Вот есть ты и есть я. И больше ничего не нужно…

Митя оторвал ее от земли и бережно опустил на стог скошенной травы у лесной опушки. Алины волосы смешались с сухой травой, глаза ее распахнулись навстречу ему, губы чуть приоткрылись, улыбаясь, и она протянула к нему руки. Митя чувствовал, как голова его начинает кружиться, как все его тело словно окутывает шепот ветра, вязкое, пахнущее солнцем и скошенной травой марево. И вдруг спросил, словно вспомнив что-то, давно не дававшее покоя:

– Я все думал… Почему ты сказала «вечность»… Тогда, в лодке?

Он увидел, как дрогнули Алины зрачки, как прикрыла она на мгновение глаза, прошептав:

– Любовь и есть вечность. Это наш человеческий способ стать бессмертными… Понимаешь?

– И в тот день нам это удалось? Стать бессмертными? — настаивал он, дотрагиваясь губами до ее шеи.

– Да, — кивнула Аля. — Просто ты об этом еще не знаешь…

Митя хотел еще что-то спросить, но ее руки уже скользнули по спине вдоль позвоночника, губы дотронулись до темной впадины под ключицей, и он забыл обо всем. Только необъяснимое слово «вечность» осталось дрожать в теплом воздухе вместе с отзвуками колокольного звона.

…Они просыпались вместе в обшитой деревом спальне, гуляли по умытым росой полям, набрасывались на приготовленный Глашей обед. По вечерам Аля спускалась вместе с ним в овраг кормить деревенских собак. Она садилась на корточки, протягивала руку, гладила по бархатистой холке одного из псов. И Митя вполголоса рассказывал ей о Тиме, верном друге своего детства.

– Давай заведем собаку, — оглядывалась на него Аля.

– Давай, — легко соглашался он. — Что ж, камин затоплю, буду пить. Хорошо бы собаку купить.

Потом были долгие вечера на веранде. Солнце клонилось к закату, окрашивая небо над лесом багряными полосами. Митя садился в кресло, Аля забиралась к нему на колени, затихала. И он слышал, как бьется совсем рядом под тонким летним платьем ее сердце.

Никто не беспокоил их. Никита с того вечера так и не появлялся, но Редников узнал по своим каналам, что сыну разрешили запуститься с картиной. Его новоиспеченная гражданская жена регулярно звонила, справлялась о здоровье. Но других вопросов не задавала. Глаша приняла их воссоединение с Алей на удивление спокойно. И Редников понял по ее мудрым усталым глазам, что она давно все знала про них, давно догадалась и теперь лишь радовалась тому, что все наконец-то устроилось и хозяин счастлив. Еще дважды раздавались звонки из Госкино, предлагали Дмитрию Владимировичу место преподавателя на Высших режиссерских курсах. Вероятно, это нужно было расценивать как высочайшую милость, на которую ему не приходилось рассчитывать после его мосфильмовского демарша. Редников от места отказался.

– Я никого и ничему не могу научить, мне самому еще, может быть, многому надо учиться. Что-что, не поняли? Да неважно, не берите в голову. Всего доброго.

Больше его не тревожили.

Редников понимал, что когда-нибудь нужно будет встретиться с сыном, наладить какие-то новые, совсем иные отношения. Нужно будет что-то решать с работой. Когда-нибудь закончится Алин отпуск, и придется ей поехать в Париж. Пускай даже на несколько недель, чтобы уволиться из газеты и собрать необходимые для возвращения в Россию документы, но придется. Только все это будет потом, не сейчас. Единственное, что беспокоило его иногда, это изредка просыпавшаяся странная грусть Али. Глаза ее тогда делались далекими и печальными, губы сжимались. Она будто вспоминала что-то или кого-то, становилась на время рассеянной и далекой.