Елена Лобанова - По обе стороны любви

— Ну, не знаю насчет твоего визионера, а вот Толстой и все наши — представители, знаешь ли, дворянской культуры! А дворянская культура, дорогая моя, — это, во-первых, сословные привилегии и прочие феодальные штучки, охоты с балами! А во-вторых… Ну, сама сообрази… Это же свобода личности! Другой уровень! Высшее общество, образование самое лучшее, комфорт по последнему слову, хоть и того времени… Тут и порассуждать не грех о высоких материях! Хоть о буддистах. Хоть о мусульманах…

И она остановилась и наклонила голову, словно проверяя: уловила Вероника ход рассуждений или нет?

Вероника безмолвствовала.

— А мы с тобой кто, спрашивается? Шкрабы! — не дождавшись реакции, договорила Светлана.

И рукой в неполноценном рукаве она очертила в воздухе неопределенную фигуру.

— Это ты мне японский стресс устраиваешь? — наконец подозрительно осведомилась Вероника.

— Да зачем мне-то устраивать, когда и так одни стрессы кругом! — вскричала Светка. — Фронтальная проверка вот-вот!

— Какая проверка, когда? А я не слышала…

— Здра-а-асьте! Совещание ж было! Возьмут планы поурочные, календарные, факультативов, индивидуальных занятий, воспитательных мероприятий! Вот так, подруга дорогая!

Вероника окаменела на стуле во второй раз.

— А протоколы родительских собраний, кстати, есть у тебя? — осведомилась Светка инквизиторским тоном.

— Н-не всех…

— Ну вот, значит, и приступай сегодня же! Займись литературным творчеством. Сказали, у кого не в порядке текущая документация — тому конец, готовьте заявления!

— А может быть, конец строки — стиха грядущего начало! — пробормотала Вероника.

— Чего? Ты это… на нервной почве, что ли?

— Да нет, просто есть одна идея… Ничего, что я тебя перебила? Я имею в виду, идея в плане как раз литературного творчества. Знаешь, вчера перечитала свою «Донну Веронику», и так ясно видно: последнее действие какое-то недостаточное… А конец — он все-таки делу венец! Еще Чехов что-то такое сказал… Вот думаю, попробовать, может, переделать?

— Верка! — задушевным голосом попросила Светлана. — Замолчи, а? Вот что меня в тебе искренне бесит — так это твои идеи! То платье шить, то этих… кришнаитов спасать, а теперь опять за свою донну! У тебя ребенок больной, живете чуть не впроголодь… И режиссер отказался — думаешь, почему? Да он видит — не писатель ты, не тот характер! Писателю судьба особая нужна, свобода творчества, среда, условия… А ты… ну не обижайся, конечно…

И в качестве извинения Светлана погладила ее по руке. Побренчала ложкой в стакане с чаем и вздохнула.

— Между прочим, мы с подружкой в школе тоже, помню, роман сочиняли… Не веришь?! Да я даже начало до сих пор помню! Сейчас… Про море там… Напьемся, помню, кофе и пишем: «Море ревело…» Точно! «Море ревело и стонало. Рваные клочья туч проносились над верхушками кокосовых пальм…» А?! Каково?! Можешь использовать — дарю! — И она выпрямилась и лихо тряхнула челкой. А потом опять ссутулилась и погрустнела. — С возрастом мозги, понятное дело, деформируются. Нервы тоже… Я ведь раньше — веришь? — не материлась даже… Но — жизнь! Она ж кого хочешь достанет! Так что детство, дорогая моя, кончилось! И теперь у нас с тобой, Верка, совсем другая пора. Нам если не о душе время думать, то хотя бы о здоровье…

— Вероника, — сказала Вероника.

— Что?

— Я сказала: меня зовут Вероника.

В полдень мраморные горные уступы Луниджаны отбрасывали короткие резкие тени, похожие на неловкие черные стежки по светлому холсту. Чахлые кустарники, умудрившиеся пустить корни в здешнюю неласковую каменистую почву, не способны были укрыть от солнца даже птицу, и только соленый ветер с моря немного смягчал безжалостный зной.

Тем удивительнее было в этот час увидеть человека, спускавшегося по тропе к берегу с быстротой мальчишки-акробата либо с беспечностью слабоумного, не ведающего опасности. Меж тем зрелый возраст его явно опровергал первое предположение, а лицо с печально-сосредоточенным выражением противоречило второму.

Миновав последний поворот тропы, он сошел на берег и приблизился к самой воде. Морской горизонт был пустынен, не оживленный ни четырехугольным парусом торгового судна, ни легким силуэтом боевой галеры; однако человек на берегу вглядывался в даль так упорно и пристально, точно различал среди волн таинственные знаки, смысл которых страстно силился понять. По-видимому, в конце концов послание стихии опечалило его, ибо человек побрел затем в тень скалистого уступа, ссутулившись и опустив голову, причем каждый шаг будто прибавлял ему год жизни. Добравшись до углубления в скале и опустившись на гладкий валун, он погрузился в суровое раздумье — в точности подобно старцу, готовящемуся вскоре представить Всевышнему отчет о своем земном пути.