Марина Полетика: Верю – не верю

– Вот и прибрала бы сама! – подвела итог Вера и помчалась в ванную комнату мыть руки.

А в остальном ей повезло: библиотека оказалась недалеко от дома, пробки для шести часов вечера были вполне терпимыми. И уже в шесть пятнадцать она вошла в фойе филармонии, как всегда, отметив существенную деталь: любители музыки, словно террористы, пробирались на встречу с прекрасным через установленный на входе металлоискатель, под пристальным взглядом сурового охранника.

Отражение в огромном зеркале в оформленной под старину раме тоже ничем не огорчило свою хозяйку: длинное темно-бордовое платье из тяжелого трикотажа прекрасно сочетается с шалью оттенком на тон светлее и длинной ниткой янтаря (как только что сказал папа, цветовая гамма ранней осени), свободно заколотые деревянной заколкой волосы блестят без всякого кондиционера. Нет, она не льстила себе кокетливой надеждой, что выглядит на двадцать пять, но и больше ее сорока двух ей никто не даст. А еще у Веры есть время выпить в буфете чашечку кофе и спокойно настроиться на встречу с сонатой Шопена номер два си-бемоль минор в исполнении, согласно программке, лауреата всевозможных музыкальных конкурсов Паскаля Девуайона.

Вечера в филармонии, среди своих, Вера любила и бывала там часто. Однако своих, то есть соучеников по консерватории, коллег она встречала редко. Наверное, им хватало многочасового общения с музыкой по долгу службы. Но Вера, работавшая в районном доме творчества, хорошую музыку слышала нечасто, все больше гаммы да этюды Черни, а вальс Грибоедова для ее подопечных уже был вершиной мастерства. И по настоящей, высокой музыке она скучала, как… по своей молодости, когда все казалось красивым, просторным и многообещающим, и в филармонию они ходили каждый вечер бесплатно, по студенческим билетам. Теперь же соседями Веры в зале были настоящие любители музыки, те, для кого она являлась не профессией, а радостью, утешением и украшением серых будней. И Вера за это их всех очень любила.

И Шопена она тоже любила. Но не вальсы, которые казались ей помпезными и одновременно суетливыми. А вот эту сонату, ее Шуман называл самым безумным детищем Шопена. И когда Паскаль Девуайон взял первые ноты вступления, а потом зазвучала первая часть с ее постоянной сменой форте и пиано и странным развитием от диссонансов к диссонансам, Вера целиком отдалась во власть мощной, мрачной и торжественной музыки. Закрыв глаза, она представляла бурю, черную и страшную, низкое тяжелое небо – и вдруг прорвавшийся сквозь тучи луч солнца. От подаренной последней надежды отчаянно сжималось сердце, перехватывало горло, и почти сладкие слезы выступали на глазах. Нездешний голос пел грустно и просто, ничего не обещал, но утешал. Однако клубящиеся громады черных туч вновь смыкались, луч солнца пропадал. И опять, надрываясь, звучала сумрачная, похоронная музыка.

Вера украдкой смахнула слезы и оглянулась по сторонам – воспитанный человек на станет проявлять свои эмоции на людях. Но на нее никто не смотрел, все были так же, как и она, захвачены этой великолепной музыкой, – и за это нелюбопытство Вера любила их еще больше, как родных и близких людей. После концерта, поставив машину на стоянку, она не спеша шла домой, нарочно шуршала опавшими листьями, и в душе у нее звучали не отголоски трагедии, только что пережитой вместе с услышанной музыкой, а отчего-то – светлой и необъяснимо откуда взявшейся надежды. На что?

Она и сама не знала.

Милица Андреевна скучала. Она ненавидела себя за это состояние души и изо всех сил делала вид, будто смотрит телевизор. Но на самом деле сериал про девиц из Смольного института занимал ее мало. Девицы были слишком нахальны и современны, а в разговоре постоянно сбивались со старинной церемонной речи на более близкий сценаристам сленг своих еще не родившихся правнучек. На другом канале члены семейства Ворониных бодро перелаивались и ловко кусали близких за больные места. Лениво переключая кнопки, Милица Андреевна полюбовалась на несколько крупных ДТП, арест карманника, драку неверных супругов, одно наводнение и три шоу из зала суда. На этом ее терпение лопнуло, она выключила телевизор и пересела к окну.

Свежевымытое стекло сияло. За ним тоже кипела жизнь: орали воробьи, радуясь уходу зимы, в лужах купались голуби и солнечные зайчики, на старой березе, дотянувшейся ветками уже до пятого этажа, сияли крошечные изумрудно-зеленые клейкие листочки. То есть содержание картинки стало более позитивным, но теперь не хватало динамики, если не считать женщину из дома напротив, которая развешивала на балконе белье, и бегущих из школы мальчишек. Наверняка с уроков смылись, негодники, и хорошо, если в кино, забеспокоилась Милица Андреевна. Никому теперь дела нет, где дети болтаются, – ни родителям, ни школе. Впрочем, одернула она себя, это не ее дело и не надо привыкать к стариковскому брюзжанию. Может, на занятия в спортивную секцию мальчишки торопятся.