Елена Стяжкина - Паровозик из Ромашкова

— Эй, кто-нибудь, принесите мне мои зеленые трусы!

— Какие? — раздалось одновременно из многих комнат.

— Теплые зеленые в белый горошек, — снова последовал приказ.

Потом все стихло, кроме множества шагов, — легких невесомых касаний ног о деревянные половицы. Пасха улыбнулся, и мы снова стали мириться.

— Нет, не эти, — разочарованно вскрикнула наша метресса, — не эти, а утепленные рабочие.

Я знала, где искать пропажу, но был очень хороший вечер, который мне совсем не хотелось разрушать… Мы с Пасхой мечтательно смотрели в небо.

— Ну наконец-то, — радостно сообщили сверху.

Потом снова воцарилось молчание, найденное водворялось на место, и далее наша руководительница победоносно закричала:

— А теперь — дискотека!!!

Громко заиграла музыка, в каждой комнате своя, и все начали танцевать.

С тех пор в хорошие, не занятые жизнью минуты я все время сожалею о том, что не спросила, зачем наша команда так покорно искала зеленые рабочие трусы. А еще, когда мною приобретается желанная, но совсем ненужная вещь, когда на меня обращает внимание одномоментно интересный, но второстепенный человек, когда я заканчиваю очередную бесплатную, но очень вежливую беседу, я всегда тихо, радостно и внятно говорю себе: «А теперь — дискотека!» Рядом с Кириллом ощущение дискотеки не покидало меня ни на секунду. Но я видела, а не пропускала через туман черный кафель, белый холодильник, огромный телевизор, который только что не желал мне доброго утра. Часть диогеновской души тихо посмеивалась во мне, я же сама, достойно поборов свинскую неблагодарность, молча и умильно улыбалась хозяину этого благосостояния.

Каждое утро моего нового сегодня я просыпалась раньше Кирилла для того, чтобы взглянуть в окно. Я боролась с деревом во дворе, которое тревожило меня. Оно отбрасывало тени на занавеску, оно пропускало первые солнечные лучи, оно угрюмо шелестело листвой, оно раскачивало ветками, оно отторгало от себя дождевые капли, и они, капли, бились о мое окно. Во Франции были точно такие же деревья, в Канаде тоже и в Италии. Везде. И по утрам они также тревожили бы меня. Я напряженно смотрела в окно и боролась за родину. Я продвигалась ближе к Кириллу и обнимала его за худые плечи, он сладко, прерывисто вздыхал и продолжал мерно посапывать. Рядом с ним мне становилось легче, тревога надолго отступала — Кирилл был патриотом. Я тихо погружалась в короткий утренний сон, а он вскакивал, чтобы сделать зарядку. Тридцать минут он придавал форму своему телу, из которого легко уже можно было выстругать Буратино. Потом, неизменно коснувшись сухими губами моих волос, он уходил на работу. А я сразу же открывала глаза и начинала мечтать. Долго, протяжно, сладострастно и ни о чем. Вскоре новые ценностные ориентации и будильник, заботливо поставленный Кириллом на десять часов, влекли меня на кухню. Отчасти смысл моей жизни заключался в приготовлении вкусной и здоровой пищи. На этой самой почве я начала полнеть и страдать от невнимания к моим кулинарным опусам. Однажды я приготовила курицу с грибами в сметанном соусе — жульен по-ресторанному, шашлык, пюре, салат из крабов, а Кирилл попросил сварить ему яйцо всмятку. Я тихо вздохнула и вежливо отправила пищу в унитаз. Потом сварила ему желанный продукт и пошла жаловаться Большой Подруге Маше. Маша сказала:

— Давай ты будешь зарабатывать большие деньги.

— Давай, — радостно согласилась я.

— Сейчас цыгане берут гувернанток своим детям. Это очень модно, — авторитетно-заискивающе провозгласила она. — Поехали.

— Поехали, — азартно согласилась я, раздумывая, как нужно обращаться к своим работодателям — «чавэле» или «ромалэ».

В такси, везущем нас по заснеженным улицам, Маша запретила мне у них есть, а то обзовут «злыднями», и велела собрать волосы в высокий пучок. Я порывалась остановиться у магазина и подкупить ткани на длинную цветастую юбку. Маша строго сказала мне:

— Как тебе не стыдно, это очень цивилизованные люди.

Цивилизованные люди жили в теремке из красного кирпича о трех этажах. Радушная хозяйка, красивая цыганка в костюме от фирмы «Барух», открыла нам дверь и, поджимая губы, произнесла:

— Здравствуйте, проходите.

Мои грязные заснеженные сапоги утонули в цветастом персидском ковре, и я поспешила их снять. Хозяйка жеманно повела плечами и промолвила со скрытой насмешкой:

— Паска моя, разуваться не надо. Проходите у залу.

«У зале» висели хрустальная люстра, сводная сестра люстры Большого театра, и пара лепных амурчиков пострафаэлевского периода, у окна стоял белый рояль с двенадцатью золотыми подсвечниками, из всех стен, стенок и горок залы блестел хрусталь, а посреди комнаты расположились журнальный стол из малахита и кожаный диван, в который я вжалась под изучающим взглядом хозяйки.