Татьяна Ковалева - С тобой навсегда

По приезду в Лейпциг я дня три отсиживаюсь в этом великолепном доме. И не потому, что мне по каким-то причинам боязно выйти на улицу или я домоседка, — попросту я адаптируюсь. Мне нужно немного времени, чтобы свыкнуться с переменами в моей жизни. И еще: всякая женщина — немного кошка. Пока не обнюхает все углы своего нового жилища — не успокоится.

Да! Дом такой большой, что я три дня «обнюхиваю углы». Придерживаясь за резные лакированные перила, хожу по лестницам, прислушиваюсь, не скрипят ли ступени; жмуря от удовольствия глаза, оглаживаю чудесные тисненые или гладкие обои; поправляю цветы на стенах и веночки на дверях; прохаживаясь по кухне, часами любуюсь на кафель — столь нежный, что меня порой начинают мучить сомнения — кафель ли это в привычном моем понимании и не подсвечивается ли он изнутри? А вот и ванная комната! Царство мое! Фарфор, зеркала, позолота, мозаики на стенах… Отсюда я буду править домом. Здесь будет храниться мое сердце.

Петер подсмеивается надо мной. Но видно, что ему очень приятно. Петер понимает: он мне угодил; забота его замечена и высоко оценена. И оттого он счастлив!

Иногда он говорит мне:

— Если тебе не нравится что-то, если хочешь что-нибудь переделать, скажи. Вызовем специалистов и переделаем в течение суток.

Но мне все нравится: и дом, и наполнение его, и даже вид из окна спальни — умиротворяющий. Какой-то дворик, несколько домов — таких же, как наш; дальше кроны высоких деревьев — не иначе сквер; еще дальше — очень старая на вид башня красного кирпича, островерхая крыша, шпиль. Очень красиво! Так и веет покоем и стариной…

В этом чудном окружении я и на себя-то взглянула по-другому. Кем я раньше была? Любашей, Любой, девушкой из театра, проведшей едва не треть жизни в постылом общежитии? А потом… потом — маленькой квартиросъемщицей маленькой квартирки где-то на задворках северной столицы? Теперь же я… Любовь. Я — царица. Я не знаю числа собственным комнатам, своим владениям. Я теперь на кухне только готовлю пищу. Принимаю ее (именно принимаю!) в специально рассчитанном для этого помещении — в столовой, в коей развешаны на стенах возбуждающие аппетит натюрморты. Письма родственникам и подругам пишу за широким столом в кабинете, а иногда набираю на компьютере. Отдыхаю я в холле под хорошую музыку (у Петера большой выбор классики). Читаю книги исключительно в библиотеке. А спать отправляюсь в спальню…

Раньше я себя только любила, — как любит себя всякий человек (может, только не признается, ибо себялюбие все-таки общепризнано качеством отрицательными). А теперь я себя еще и уважаю. Хотя, если задуматься, в перемене моего положения собственно моих особых заслуг нет. Но вот уважаю я теперь себя — и все тут!

Ах, как нравится мне вид из спальни!..

— Петер, скажи! А что это за башня вон там, вдалеке? Видишь? Там еще островерхая крыша и шпиль.

Петер лежит рядом, глаза его закрыты. Но я знаю, что он не спит. Он сейчас думает обо мне. Его выдает улыбка. Петер всегда улыбается так нежно, когда думает обо мне.

Я кладу голову ему на грудь. Он ласково гладит мне волосы, целует в макушку:

— Башня?..

— За домами, за сквером, — уточняю я.

— Это Томаскирхе, любимая, — говорит он, даже не повернув к окну головы. — Это очень старая церковь!

«Томаскирхе… Томаскирхе… — мысленно твержу я. — Что-то знакомое!.. Что-то я об этом знаю!»

Но я никак не могу припомнить, что именно знаю об этой старой церкви. Напрягаю память, морщу лоб. И вдруг меня осеняет! Я даже сажусь в постели и широко раскрытыми глазами смотрю на красно-коричневую башню.

И восклицаю:

— Это же по-русски церковь святого Фомы?

Петер открывает глаза:

— Что тебя так взволновало, Люба?

— Как что! Это же тут творил Бах? В этой самой Томаскирхе он служил кантором?

— Ну да! Это так, — улыбается Петер. — Иоганн Себастьян… служил… Но это же было давно и не должно помешать нам насладиться тихим осенним утром.

Я поднимаюсь с постели, набрасываю на плечи халат. Подхожу к окну:

— Подумать только: вот здесь, под крышей этого здания Бах писал «Страсти по Иоанну».

— Да. И еще много чего!.. — Петер сладко потягивается в постели и удивленно глядит на меня. — Но ты, Люба, каждый день меня чем-нибудь поражаешь.

— Чем же поразила я тебя сейчас?

Петер хитро щурится и тянет ко мне руки:

— Иди. Скажу на ушко.

Я смеюсь:

— Ни за что не пойду! Пока не скажешь.

— Ну… — Петер делает серьезную мину. — Не имея специального музыкального образования, ты выдаешь такие глубокие знания, что…